Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах
— А неправильно — это зачем?
— Затем, что хранить было негде. Все ж порушено было. Склады разбомбили, а что уцелело от бомбы, немцы взорвали потом… Слава Богу, что хлебозавод заработал, и хлеб теперь в городе свой. А то, что немножко горчит, — не беда! Потерпим и горькую эту муку доедим, и новую в город муку завезут, хорошую и сладкую! — праздничным тоном закончила мама свое объяснение.
— И сахару уже не дадут? — на маму смотрит он с тревогой.
— Кто тебе сказал, что не дадут? — насторожилась она.
— Потому, что булки из сладкой муки…
— Вот ты о чем! — улыбнулась она. — Дадут, сынок, сахару. Обязательно дадут. Скорей мы сами себе откажем во всем, но детей накормим. Такое, сынок, государство у нас.
— А у нас государство — товарищ Сталин?
— И товарищ Сталин, и мы, сынок.
— И я? — с радостным ожиданием смотрит Валерик.
— И ты, когда подрастешь.
— Жалко, что я не государство. Я б тогда Фрица домой отпустил съездить.
— А почему только съездить? Насовсем бы его отпустил.
— А как же я без него? — растерялся Валерик, не представляя свою жизнь без Фрица и немцев. — Нет, мамочка, Фрица нельзя насовсем…
Фотография
— Сынок, у папы нашего сегодня день рождения, — негромко, будто бы самой себе, проговорила мама и вздохнула притаенно. — Надо бы фотокарточку папину отнести в фотографию, чтоб размножили и увеличили… И повесим одну над столом и над кроватью твоей другую…
И добавить хотела: «Чтоб не плакался бабушке, что отца не узнаешь». Но не сказала. И, собою довольная, что удержалась, зажгла керосинку, поставила чайник и к тумбочке села причесываться.
Летнее утро воскресного дня входило в комнату солнечной радостью.
— Мам, а мы с тобой будем всю жизнь вместе-вместе?
— Всю жизнь…
— И бабушка Настя с нами, да, мам?
— И бабушка… А что ты шептал у окна утром сегодня?
— Молитву «Отче наш».
— И тебе все понятно в молитве?
— А бабушка Настя сказала, что молитву понимать не надо, а молиться надо, да и все.
— Молиться, да и все, — раздумчиво повторила она. — Молиться, да и все…
— Мам, а почему тетя Гера не учительница, а прическа у нее учительская, точно, как у тебя?
— Учительской прически нет, мне кажется… Просто русские учителя всегда одевались просто, просто жили и причесывались просто.
— Просто-просто! А почему просто?
— Диктовали доходы жить скромно.
— И тебе диктуют?
— Еще как…
Потом они пили кофе ячменно-желудевый с молоком, и Валерик маму развлекал, рассказывая разные истории из жизни ребятни барачной:
— Вчера пионеры шли на стадион. Со знаменем шли…
— Надо говорить «под знаменем», сынок…
— Да, под знаменем, с барабаном и горном. Но горнист у них слабак! Толян говорит той дылде с галстуком…
— Пионервожатой, наверно?
— Да, вожатой: «Давай я погорню как надо!» И ногу выставил вперед, как Сережка-ремесленник делает, и руку на бедро… А знаешь, мам, как Сережка на горне горнит! На школьном дворе выдавал! И не что-нибудь там пионерское, а «Слушайте все!» Мировенски! Даже Валечка, наша гимнастка, бежала пробежку и замерла сразу! И слушала!.. И на Сережку смотрела так! Так, мам, смотрела!..
— И пионервожатая Анатолию погорнить разрешила?
— Не разрешила, мамочка! Она так посмотрела на Толькину ногу и так ехидно хихикнула, что она взяла и покраснела!
— Кто покраснел, сынок?
— Толькина нога. Да, мамочка! От стыда, что грязная и в цыпках…
Валерик смотрел на сдержанно смеющуюся мамку свою и радостной заботой был охвачен: что бы такое еще рассказать!
— А ты знаешь, мам, как Сережка-ремесленник с Валечкой-гимнасткой подружился?
— Подружился? Да ведь они с детства в одном дворе живут.
— То было не в счет. А вот когда Сережка в Валечку влюбился и стал чуб полотенцем приучивать, чтоб лежал, вот тогда они друг друга замечать не стали. А мы это видели все и молчали… Пикни попробуй про Валечку, что она из окна за Сережкой подглядывает, когда он в ремеслуху чешет, — Сережка тут же по кумполу даст. Или Сережка за ней из кустов… А вечером чуб полотенцем приучит и мимо окошек прочешет, будто на танцы идет. Это, чтоб Валечка видела, а сам в кусты, за ящик мусорный. Покурит и на спортплощадку школьную — в баскет играть или в волейбол.
— И как же они подружились, сынок?
— А девчонка, большая такая из нашей газеты «Ударник», Валечку в спортзале спросила — про самую мечту ее большую…
— Заветную?
— Да, заветную. И Валечка сказала: чтобы занять ей первое место на самых больших соревнованиях и чтоб играли в ее честь Гимн Советского Союза.
— Значит, она добьется этого, раз имеет такую цель.
— Она уже добилась, мамочка! На больших соревнованиях по спортивной гимнастике в институтском спортзале! Там еще мужик самый главный такой в белом костюме был, как начальник из области. Он всем объявил, что Валечке нашей, из команды «Буревестник», дается первое место. Все сразу захлопали…
— Зааплодировали.
— Да, зааплодировали. А мы все из бараков наших так закричали «Ура!», что тетки за красным столом поморщились даже. Вот… Но это ж не самое главное, мамочка!
— В чем же дело? Рассказчик ведь ты.
— А в том, что когда Валечка встала на самую высокую тумбочку и снова все стали хлопать… Ой, аплодировать! И тогда наш Сережка-ремесленник на трубе по всем правилам выдал Гимн Советского Союза! Прямо со шведской стенки! Весь почти первый куплет!
— Молодец Сережа.
— Да, мамочка. Все мы в зале встали и аплодировали. И даже судьи за красным столом тоже встали. А сначала вставать не хотели и все переглядывались и на Сережку бурчали: «Куда милиция смотрит! Безобразие форменное!»
А Валечка плакала и улыбалась.
— Красиво они подружились, сынок, — с теплой грустью заметила мама.
— Наверно… Теперь они вместе ходят на тренировки, на танцы. А когда мимо нас проходят — мы молчим, как ни в чем ни бывало.
Потом Валерик убрал и помыл посуду, а мамка, сразу поскучневшая, из верхнего ящика тумбочки достала старый ридикюль, в котором хранились документы и папины письма с фронта. Торжественной стала мамка и строгой.
«Сейчас будет папины письма читать и про ситро с мороженым забудет, и про кино, и фотографию…»
В том ридикюле девять писем-треугольников со штемпелями красными «просмотрено военной цензурой», но когда мама берет их в руки, то забывает обо всем на свете. И в эти часы и минуты живет жизнью прошедшей, старой болью по-новому мучаясь.
«Наизусть уже знаю каждое, — как-то бабушке Насте призналась, — а вот тянет к ним, хочется в руки взять и читать опять и опять. И ничего поделать не могу. Да и не хочу. Уже читаю наизусть. И голос его слышу, и заново страдаю, и живу…»
— Я б тебе прочитала, что папа писал, — посмотрела она на сына, сидевшего в позе обреченного терпения. Вздохнула и промолчала.
— Мам, а муж стрекозы — стрекозел?
— Ты сам стрекозел бессовестный! Я ему письма отцовские с фронта хочу почитать, а он в облаках летает!..
— Потому, что рассказываешь и читаешь одно и то же!
— Одно и то же? — с тихой растерянностью переспросила. И руки с письмом уронила в подол, и глаза отвела к окну, и будто самой себе проговорила потерянно: — А ничего другого у нас и не было… Да и быть не могло, сынок.
И горькое чувство обиды, что из счастья того, что было им судьбою отпущено, они принять успели лишь толику малую, как война по семье рубанула безжалостно…
Слеза набежала туманом непрошенным.
Вот как это сыну подать, чтобы понял?
— Мы с папой твоим повстречались не просто случайно, а так на роду нам написано было. Так бабушка Дуня всегда говорила, мама моя… Помнишь бабушку Дуню, что в бомбежку погибла? Не помнишь, конечно. Тебя угощала узваром из груш. И дедушку тоже не помнишь… Они в 43-м погибли, в бомбоубежище, когда мы с тобой дежурили в больнице.
И зуб заболел у Геры совсем неспроста, а так суждено ему было! — убежденно сказала она и взглядом, как синее небо, на Валерика глянула и улыбнулась. — Чтоб я лишний билетик пошла продавать! В кинотеатре «Октябрь» тогда шли «Трактористы»… Только я стала Герин билет отрывать, как слышу голос такой… Особенный очень.
— Ты посмотрела и сразу влюбилась! — попытался Валерик своим нетерпением ускорить рассказ.
— Откуда ты знаешь? — улыбнулась она.
— Это все уже знают.
— Правда? — с простодушием детским удивилась она.
— А потом ты расстроилась, что его потеряла.
— Да, — призналась она со вздохом, в который раз ту сладкую быль вспоминая. — Я продала билет ему, засмущалась и в кинозал убежала. Села на место свое и думаю: «Какая же я ненормальная! От красивого летчика убежала». Ужасно расстроилась! А он сам и нашелся перед сеансом. Даже ойкнула, помню, от радости. Честное слово! Совсем упустила из виду, что места наши рядом. Потеряться нельзя ему было…
