Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку
Тут все оглядываются на нас с Ильченко, мы краснеем и смущаемся, не зная, что скажет дальше комфронта.
— …Потому что они не растерялись, держались по-солдатски, мужественно и умело, хотя обстоятельства сложились не в их пользу… — И генерал Петров усмехается.
Мы с Серегой облегченно вздыхаем, а все вокруг смеются — освобожденно, необидно.
— Остается отработать, — заключает командующий, когда смех угасает, — обкатку вас, сидящих в траншеях, танками. Помните: надо держать нервы в кулаке. Воину, который надежно зарылся в землю, танк не страшен, наоборот, он сам теперь легко уязвим… В предстоящих решающих боях по освобождению Таманского полуострова вы, как и раньше, покажете образцы высокой воинской выучки, смелости и мужества. Командование уверено, что врагу не отсидеться за бетоном «Голубой линии».
Все хлопают в ладоши и идут к недалеким окопам. Я кидаюсь за злосчастным сапогом.
Снова ревут моторы «тридцатьчетверок», и они принимаются «утюжить» окопы. Мурашки начинают ползать по спине, когда резко отдающая соляркой, выхлопными газами, нагретым железом громадина с лязгом крутится над головой, а из-под гусениц хлещут струи земли. Выплевывая землю, протирая забитые пылью глаза, я выбираюсь из завала и одну за другой кидаю на жалюзи танка две деревянные чурки, похожие на противотанковые гранаты. Из соседних окопов тоже летят вслед машинам деревяшки. Под гимнастеркой скребут потное тело комья земли, засыпавшейся за воротник, от танкового чада ломит голову, но настроение приподнятое: страх ушел. Окоп — солдатский дом родной — не выдал, я в который раз превозмог себя на жизненном пути, на дороге к далекой победе.
Пополненные солдатами из госпиталей, молодежью, снова приходим на передовую. Пулеметы лежат на ротной повозке, а мы освобожденно шагаем, отягощенные только автоматами. Правее осталась печальная Крымская, наш путь — к высотам, прикрывающим Новороссийск.
Темная ночь предпоследнего дня августа. Неслышно взблескивают разрывы, и не сразу доносят удары вода и земля. Наши бомбят немецкие переправы в Крым. Будто полируя глазастые звезды, снуют прожектора по небу. Начался подъем к сопкам — они чернеют, загораживая собой звездную россыпь. На фоне черного в белых звездах неба только так и различишь горы во мраке. Они покрыты лесом, среди них та, которую нам штурмовать, — высота 195,5. Увидим ли мы, наконец, море? Оно тоже станет наградой нам, когда выйдем к нему, освободим его берега. Долой вражескую «Голубую линию», да здравствует наше синее Черное море!
Батальон остается в овраге, а комбат и командиры рот со связными идут вперед. Лейтенант Новожилов берет с собой на командирскую рекогносцировку меня. Комбат, точно кошка, видит в темноте, шагает широко, быстро, мы еле поспеваем. Выходим к штабному блиндажу батальона, который будем сменять. Нас ждут.
— Это ты, Распоров? — раздается приглушенный бас. — Зайдем на минуту в блиндаж.
Вскоре комбаты, укладывая карты в планшеты, выходят, и наш досадливо вздыхает:
— Да-а, потери у тебя чувствительные. Огрызается немец, как перед смертью…
Чтобы фашист не догадался о смене частей, пульрота поставит «максимы» туда, где они находились у предшественников; сохранится режим огня. В той пулеметной роте осталось два «станкача», потери в людях до трети состава. Сообщив об этом, лейтенант, как давеча комбат, вздыхает и велит бежать за ротой, вести ее сюда.
На новом месте мы «обживаемся» сутки. В окопах, блиндажах полно народу. Раньше задолго до наступления наши «боги войны» замолкали — экономили снаряды. Но мы видим, как растет мощь заводского, трудового тыла: едва тявкнет немецкий миномет или батарея — наши пушки обрушиваются на врага с невиданной яростью. Противник давно замолчал, а наши все колотят,
Наступает 1 сентября 1943 года. Если бы не война, я бы учился на 2-м курсе института или университета, но теперь у меня и миллионов моих ровесников фронтовые университеты. В темноте подъезжают к оврагу кухни с крутой мясной рисовой кашей. Мы приятно удивлены: для нас и колхозный тыл старается — хватит, поели кукурузы.
Еще не взошло солнце — начинается артподготовка. Два часа грохочет. Над высотой бомбардировщики кидают черные, кувыркающиеся на лету бомбы. Стремительные штурмовики безвозбранно делают заход за заходом. Залп «катюш».
И — тишина. Неожиданная, таящая грозу. Над окопами — ракеты, ракеты; резко рвут воздух свистки. Солдаты кричат «ура!» и поднимают над бруствером чучела в напяленных на них шинелях и касках. Но не вылезаем. Проходит десять, пятнадцать минут — сколько нужно уцелевшим фашистам, чтобы под окрики офицеров и унтеров вылезть из-под накатов, бетона наверх, в окопы и вцепиться в пулеметы, автоматы, винтовки.
Но внезапно для них огонь обрушивается снова: не кончился еще русский сабантуй. Заревела «катюша», поддержал «лука» — сверхтяжелый реактивный миномет, чьи снаряды порой летят вместе с ящиками, видные в дымном воздухе. Самые опасные, не предвиденные прусскими генералами 20 минут огня.
Позади, на фронтовом КП, генерал Петров смотрит в стереотрубу. Представитель Ставки маршал Жуков давно уехал, но солдаты говорят, что он никогда еще «даром не приезжал» и «там, где был Жуков, фашисту крышка». Снова ракеты, уже других цветов, снова свистки — теперь зовут нас!
Ставим пулемет на площадку и поверх бегущих стрелков начинаем бить по тому месту, где были окопы врага, а сейчас месиво бетона, железа, дерева, земли, вражьих тел. Цепь углубляется в кустарник. Снимаем со станка кожух, я взваливаю его на плечо, Сергей хватает патронные коробки. Идем как по бурелому — леса живого уже нет. На новой позиции укрепляем кожух на стволе опрокинутого снарядом дерева и — без станка, без щитка — прочесываем огнем склон, куда сейчас подберется цепь, смело поспешающая за огневым валом. Задыхаясь, карабкаемся по крутому склону, останавливаемся, стреляем, снова вперед, и неотвязно, как предчувствие, жжет мысль: увижу ли наконец желанное море с вершины сопки 195,5.
Мы на гребне. Откидываю налезшую на глаза каску и вижу даже своими совсем не зоркими глазами безбрежную веселую синь. Море, мое море! Сюда я приезжал в пионерские лагеря, густо населявшие берег, — в Джубгу, Геленджик. Приезжал пацаном, потом подростком — загорать, купаться, ходить в походы, жечь костры, а теперь выпало солдатом освобождать этот райский край. Отнять у фашистов нашу землю и наше солнце, «Голубую линию».
Что-то толкнуло в бедро, и я валюсь на землю. Слышу чуфырканье осколков, бессильно падающих после разрыва моего ли, другого ли снаряда. Вот и все — увидел море, а до него не дошел. Серега перевязывает меня и успокаивает. А меня тоска берет: опять госпиталь, ночи без сна, полные чужой и своей боли, стонов, пропитанные душным запахом лекарств и страданий, а когда рана станет заживать, — короткие безгреховные романы с медсестрами, мечты о своем батальоне, который там, где грязь, кровь, где убивают, но без чего нет для меня моего будущего.
Прощаюсь с Сергеем. Надеваю на шею автомат, беру вырезанную другом палку и, подпираясь ею, делаю первый, самый страшный шаг. А Серега строчит из нашего с ним «станкача», ему уже не до меня, пути наши разошлись: он — боец, я — будущий ранбольной, обитатель госпиталя.
Бреду и все оглядываюсь — дымит высота 195,5, с которой мы увидели море. За ней еще высоты, но наших не остановить теперь, когда море — вот оно, а за ним новый рубеж — Крым.
Вся в дыму высота, вся в огне.
— Эй, товарищ, где тут воюет гвардия?
Оглядываюсь: два лейтенанта, в новеньких гимнастерках и ремнях, с чемоданчиками, с шинелями через руку, явно из училища, схожие друг с другом, только один — светлый, другой — темный.
— Дивизия в бою, — отвечаю я, — дерется.
— Ранен? Куда? Не сильно? Не больно? — это лейтенанты спрашивают с ненаигранным товарищеским участием.
Мы присели и курим у развилки дорог в овражке. Все громче бой на высоте. Лейтенанты — мои ровесники, кончили 10 классов и — в училище. И оба Юры. Не удивительно: у нас на два десятых было трое Юр, два Кима, два Спартака, Марат, Энгельс, Владлен…
По дороге быстро шагает пехота, не меньше батальона. Вижу сержанта из соседнего полка. Все ясно: в бой идет резерв комдива. Значит, неустойка — не можем прорвать, или фашист контратакует. Да, трещат ППШ, дудукают «шмайсеры». С высоты в клубе пыли скатывается повозка, в ней стоит старшина и нахлестывает лошадь. Узнав меня натягивает вожжи и. кричит громко, как контуженный:
— Немец даванул, хлопцы] Автоматчики просочились. Комбат просил, хто из раненых може, шоб вернулись в строй… Я за патронами; Юрко, ты как — доедешь, чи останешься?
— Езжай, Степаныч…
Вот и полежал я на белых простынях! Нога как чужая, но стрелять смогу. А над головами знакомо: вжик-вжик… Лейтенанты оглядываются: что это? Я вытащил из-за спины автомат.
