Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку
Позже видел я, как публично после процесса казнили виновников фашистских злодеяний. Тогда говорили о зловещей «душегубке» — замаскированном под хлебный фургон «газвагене». На площади под солнцем уродливо высились скелеты домов и гудело людское море. Пять грузовиков с опущенными бортами подъехали под виселицы, веревки с петлями пришлись как раз возле голов пятерых; стоявших в кузовах машин. Двое были предатели-полицаи, участники массовых казней, остальные — гитлеровцы, среди которых породистой фигурой выделялся фашистский чин, по чьему приказу проводились экзекуции. Он стоял как идол, как нераскаявшееся олицетворение зла, которое творил сознательно и беспощадно. Лаконичные, лишенные эмоций слова приговора разнесло над площадью, дернулись машины, и повисли те пятеро… Но мое сердце не забилось сильнее, хотя публичную казнь я видел первый и единственный, к счастью, раз в жизни. Тяжелая ненависть панцирем ограждала от жалости.
— Иди, котяра, подкормись, — кидаю кусок хлеба. Но вконец изголодавшийся кот хватает хлеб и уносится прочь, палкой вытянув облепленный репейником хвост.
Ни живого звука, ни огонька на бывших улицах бывшей станицы. Подчеркивает тишину ржавый железный скрип на крыше. Пахнет горелым деревом и кирпичом, печеными яблоками. Невиданно жирный бурьян поднялся высоко и победно, вылез на нехоженые улицы.
От Крымской дорога опрокидывается в прекрасную цветущую долину. Мы сходим с гребня, и долина открывается вся — сизая, чисто омытая утренней росой. Игривой змейкой сбегает с плоскогорья дорога и строго простирается до сине-розового рассветного горизонта. Как игрушечные, стоят вдоль белой дороги пирамидальные тополя, толпятся беленые хатки среди сливово-сизой поросли деревьев.
И я вздрагиваю от горячей волны восторга перед всем этим, емко именуемым моей Родиной. За нее сейчас воюю, ее не сделать пустыней.
Мы устало шагаем по еще не пылящей дороге, у нас под ногами расстилается эта драгоценная долина, а мы точно парим над ней. И, подчеркивая вечную сельскую ее красоту, вдали ползет игрушечный поезд с белой гривкой дыма над паровозиком.
Идти мне становится все тяжелее, все труднее подниматься после привалов, чтоб с пулеметным станком шагать в занимающейся жаре. Нога уже не «свербит», как выразился Серега Ильченко, а горит огнем. Приходится думать, как поставить ее, чтоб не оступиться и не упасть. Но как ни берегусь — подвернулась, и я со станком позорно грохаюсь в пыль. Не смог встать — нога подгибается, ее сжигает раскаленный сапог; я лежу и едва не плачу от досады и бессилия.
И смолкло вокруг, охающий Серега притих, Я поднимаю голову — надо мной стоит комбат, могучий 30-летний мужчина, кудрявый и властный, получивший в пехоте два ордена Красного Знамени и полдюжины красных и золотых нашивок за ранения. Из-за моей неловкости застопорилось движение колонны. Капитан разглядывает меня и молчит. Это длится целую нестерпимую минуту, потом он машет рукой и отходит.
Этот взмах кажется мне таким оглушающе пренебрежительным, что я вспыхиваю от стыда и — поднимаюсь. Вместе с проклятым станком. Боль несусветная, но сильнее жжет обида. Я воюю давно, знаю, почем не фунт, а целый пуд фронтового лиха, и снести обиду не могу даже от комбата. И я иду, хромая и шатаясь, но — иду. Меня нагоняет голос капитана:
— Нав-в-ва-лили на человека. Обрадовались, что тащит. Ты бы, Ильченко, ему еще кожух отдал! Ну, народ во вверенном мне батальоне, гуманисты, товарища всегда выручат!..
Дальше я шагаю «пустой», с двумя автоматами. Выручил взводный, понес станок. После привала я отбираю у Сереги кожух:
— Как хочешь, а теперь я его буду носить.
— И за первого номера будешь? — не то с ехидством, не то растерянно спрашивает он.
— Не бойся, первым ты останешься.
На новом месте мы отдыхаем до утра. Уже на следующий день изучаем оружие, занимаемся политучебой, штурмуем сопку, схожую с теми, которые взяли или еще возьмем. Главным в подготовке к боям стали дивизионные учения с боевой стрельбой и обкаткой нас танками, чтобы ребята из пополнения и мы, «старички», не «болели» танкобоязнью. На Курской дуге развернулось мощное наступление, первое большое наступление летом, — и нам негоже отставать.
Предстоит идти в атаку за огневым валом, прижимаясь к разрывам. «Не бояться своих снарядов, чем ближе к ним, тем меньше жертв: немец не успеет после артподготовки прийти в себя и организовать сопротивление», — повторяли командиры.
И вот утро. Грохочут пушки, потом — без паузы — взлетают ракеты, раздаются свистки. Вылезаем из окопов. Впереди живая стена дыма и огня, нам идти к ней и за ней в полусотне метров. Вроде не страшно, уверены в мастерстве служителей «бога войны». Мы с Серегой выставляем «максим» на бруствер, беремся за широкую дуговую рукоять станка и катим пулемет за стрелками. Разрывы отступают перекатами. Забрасываем гранатами траншею, врываемся в нее, движемся дальше. До второй остается сотня метров, когда сбоку, из овражка, вырываются танки и наискось несутся на нас.
Что делать? Цепь секунды колеблется. В чистом поле танки передавят всех. В настоящем бою, конечно, а не в учебном, как сейчас. Недаром наша пехота считается лучшей в мире, да еще фронтовая мудрая пехота. Сразу несколько решительных голосов раздается в цепи, покрывая надвигающийся рев танков; кричат не только офицеры, сержанты, но и солдаты:
— Впере-о-од! Только вперед! Хлопцы, бегом в «немецкую» траншею! Ребята, за мной, быстро-о-о!
Стрелкам легко выполнить команду. Хуже нам, пулеметчикам. Мы катим «максим», срывая дыхание, пот заливает глаза, некогда стереть его. На беду моя подраненная нога попала в сурчиную ямку и застряла. Боли я не чувствую — в голове другое: успеть, успеть! Вырываю ногу из сапога, и мы несемся дальше — на двоих три ноги в сапогах, одна в портянке… Как говорила когда-то мама, было бы смешно, если бы не было так грустно. Хромаю я здорово. Мы понимаем, что из-за моей ноги не успеваем, что «тридцатьчетверки» настигнут нас раньше, чем мы спрыгнем в траншею. Конечно, не вопрос жизни нашей с Серегой решается: не станут же давить свои танки! Дело в солдатском, воинском престиже: выдержим ли в учениях, максимально близких к боевой обстановке?
Головной танк мчится, как озверелый: возможно, парней в машине охватил боевой азарт, они к тому ж плохо видят в танке — вдруг сомнут?.. Рев бьет по нервам, и никто нам не может помочь. Потому что боевое оружие, пулемет бросить — это нам и в голову не приходит!
Выручают «виллисы», стремительно появляющиеся в этой сумятице словно из-под земли. «Тридцатьчетверка», которая неслась на нас будто слепая, круто тормозит метрах в двадцати. От переднего «виллиса» идут двое — в генеральских кителях, со множеством орденов на них. Черти танкисты нас не видели, а начальство разглядели…
Мы оба вытягиваемся у своего пулемета по стойке «смирно». Пехотинцы прихлынули от окопов, и наш расчет, оба генерала и еще подъехавшее начальство оказываемся в центре живого круга. Они были разительно разные: генерал-майор — темноволосый, невысокий, даже хрупкий, а генерал-полковник высок, плотен, в пенсне. Когда он снимает фуражку, чтобы платком вытереть лоб, я вижу, что он бритоголов, «под Котовского», как говаривали в войну. Маленького генерала я знаю — это наш комдив Борис Никитич Аршинцев, участник трудных оборонительных боев прошлого лета, о нем я читал в «Красной звезде», когда лечился в госпитале; за те бои наша знаменитая по гражданской войне Иркутская дивизия получила «гвардию». Осенью вместе с другими соединениями дивизия форсирует Керченский пролив и высадится в Крыму. Комкор Аршинцев, Герой Советского Союза, погибнет у Камыш-Буруна, ныне поселок Аршинцево.
— Вы скажете, товарищ командующий? — спросил высокого генерала комдив.
Теперь я знаю, кто второй генерал! Это знаменитый Иван Ефимович Петров, герой обороны Одессы и Севастополя, командующий фронтом. Голос у него неожиданно негромкий, глаза за стеклышками пенсне пронзительные и даже как будто лукавые.
— Сегодняшние боевые учения, товарищи, — говорит генерал знакомо мне, по-домашнему, по-довоенному протирая платком пенсне (так же протирал стекла очков отец), — должны завершить отработку трех важных компонентов современного боя. Это, во-первых, наступление пехоты непосредственно вслед за артиллерийским огневым валом, на минимально допустимом к разрывам расстоянии. Мы с вашим командиром дивизии считаем, что с этой трудной задачей вы справились успешно. Смело и решительно атаковали, не усомнились в боевом мастерстве артиллеристов, которые, в свою очередь, мастерски провели переносы огня. Считаем, что в целом вы, друзья мои, решили верно и вторую нелегкую задачу, когда решительным броском вперед достигли укрытия, чтобы принять бой с танками в условиях, выгодных вам, а не противнику, и поражать его машины; с помощью гранат и бутылок с горючей смесью. Мы не склонны расценивать как чрезвычайное происшествие эпизод с пулеметчиками…
