Владимир Малахов - Жили мы на войне
— Видать, недавно на войне? — прервал раздумья солдат.
— Это как считать… В боях — третий месяц. Госпитали не в счет.
— Давно. На войне час — за день, день — за месяц. Месяц — за год. Так что ты по нашей, по солдатской, бухгалтерии, считай, третий год воюешь. А я вот с сорок первого. Почти с самого начала. Всю жизнь, почитай.
Опять надолго замолк. Вдруг тихо засмеялся и тут же пояснил:
— Был я веселый парень. В деревне нашей — чего скрывать? — за пустобреха считали. Вначале злился, потом присмотрелся — беззлобно, даже любовно так величают, махнул рукой. «Ладно, — думаю, — пусть люди веселятся». Девчата меня не обижали, стороной не обходили, до работы я был горяч — чего еще молодцу надо? А приврать любил — так что за беда? Еду как-то мимо правления, на крылечке мужики сидят, языки чешут. Ну, изобразил я озабоченный вид, дернул вожжи, кони рванули, а я кричу: «Что вы тут сидите? Не знаете, что плотину прорвало? Рыбу-то на мелководье выбросило, руками бери». А до плотины той километров пять будет. Гляжу — и откуда только прыть взялась — обгоняют меня мужики. Подскакивают к плотине — в полном здравии она, справно свою службу держит. Они на мелководье — там косяки молоди вес набирают. Чертыхаются, меня за грудки: «Где рыба? Опять сбрехал?» И вот через такие дела в первый день войны случился со мной нехороший случай. Был я в райцентре. И как только узнал эту страшную весть, все дела бросил, кинулся в бричку и, как до деревни доскакал, не помню. Еду улицей, кричу: «Война! Люди, война!» А они сидят хоть бы хны и хохочут. Думали, я их опять разыгрываю.
Солдат прервал себя на полуслове, тихо снял на автомате предохранитель, юркнул в темноту.
— Стой! Кто идет? Пароль? — послышалось в стороне.
— Ташауз.
— Проходи.
Через минуту он снова сидел, правда, на ящике, что стоял чуть подальше от моего.
— Ну вот. А дней через пять стоял я уже в строю, на митинге. Стоим, призывы слушаем. И, откуда ни возьмись, над нашими головами самолет появляется. Глянули наверх и ахнули. Фашист! А было это в небольшом городке. Как сейчас помню, чистенький такой, уютный. Ребята все врассыпную. Я увидел рядом канализационный колодец. Был он плотно закрыт тяжелой чугунной плитой. Я ее вмиг откинул, плюхнулся туда и крышкой этой многопудовой прикрылся. Сижу, сердце в груди, что твой тракторный двигатель, бухает. Однако пришел в себя, осторожно приоткрыл крышку и вижу: посреди площади стоит один-одинешенек политрук, который только что перед нами речь говорил и с колена целится куда-то. А вокруг него брызгами пули рассыпаются. Глянул я в то направление, куда целился политрук, и опять свою крышку захлопнул. Фашистский самолет прямо на него летел. И тут мне стыдно стало. До того стыдно, что стыд мой пересилил страх. «Там, — думаю, — человек один на один с самолетом борьбу не на жизнь, а на смерть ведет, а я тут в своей вонючей яме отсиживаюсь». Откинул я эту чугунку к чертовой бабушке, ищу винтовку, а найти не могу. Самолет сделал разворот и опять на политрука пошел. А у меня винтовки нет! Аж слезы на глазах от обиды выступили. Схватил я камни, что в этой яме валялись и ну пулять в проклятую машину. Немного успокоился, выскочил из ямы, рванулся к политруку, а он лежит уже, двумя пулями пробитый. Самолет там временем улетел. Склонился я к политруку, а он что-то шепчет. Прислушался и разобрал:
— Спокойно, ребята, спокойно. Не осилят они нас.
Отважных кровей был человек. А ребята во взводе долго вспоминали этот случай. Во-первых, все приставали, чтобы я опять голыми пальцами ту чугунку отворотил. Но сколько ни пытался — не осилил, а тогда, как фанерку, отбрасывал. Во-вторых, все просили поделиться опытом, чтоб научил я их камнями самолеты сбивать. Ну, на эту глупость я вообще внимания не обращал.
Стало совсем светло. Я было поднялся, намереваясь уйти.
— Ты куда, мил человек? Так мы с тобой не договаривались. Придется тебе посидеть, подождать нашего разводящего. У тебя, браток, надо еще документы проверить. Я ведь тебя в лицо не знаю, что ты за человек.
Я удивленно глянул на солдата, с обидой проговорил:
— Что же ты мне байки рассказываешь? И потом, если бы захотел, давно от тебя улизнул. Когда ты ушел пароль спрашивать.
Солдат хлопнул себя по коленке, охнул, сморщился от боли, сам себя упрекнул:
— Новая рана, никак еще привыкнуть не могу. Ну, а улизнуть ты никак не мог. Я ведь не один здесь. Тебя мой напарник все время на мушке держит. Так что сиди, слушай мой рассказ дальше. Вот… Вскоре мы взяли в плен первых фашистов. Холеные такие, кожа белая да гладкая. А мы что? Пообветрели в беготне по лесам, пообтрепались. Расселись они, как хозяева, и пальцами показывают — кушать, мол, хотим. Харчи в ту пору у нас были. Сварили мы им в ведре кашу, из-за обмоток ложки подоставали — пожалуйста. Они глянули на ведро, брезгливо поморщились, а один взял да и пнул его ногой. Наша миленькая каша так по траве и растеклась. Мы тоже гордость показали, не стали собирать ее.
Долго наша группа бродила по лесу, под конец наткнулась на своих. Обогрели нас, накормили, дали чуток отдохнуть. Потом приходит к нам майор.
— Ну, орлы, — говорит, — направим мы вас в отличную часть. В кавалерию. Уж больно боевые вы — один вид чего стоит.
Посмотрел я на себя со стороны — не на орлов, на мокрых куриц похожи. А майор свое:
— Встретят вас там лихие ребята, рубаки что надо. Так что уж не подкачайте.
Приходим мы в кавалерийскую часть к лихим рубакам и глазам не верим. Сидят возле костров доходяги вроде нас, носы греют и удивленно на нас поглядывают. Оказывается, им о нас то же, что нам о них говорили.
— Где же ваши кони боевые? — спрашиваем.
— Какие кони? Одна кобыла на всех, да и та раненая, — отвечают.
Вскоре комбат появился. Подтянутый, высокий и худой.
— Вот что, товарищи, — говорит, подозрительно оглядывая нас. — Давайте знакомиться. Имя, отчество ни к чему, фамилию потом узнаю. Пока главное — воинская специальность.
Подходит к одному. Серегой его звали, после каждого слова «так это» говорил.
— Вы, — спрашивает комбат, — кавалерист? Артиллерист? Танкист?
— Так это, автоматчик я.
— Где же ваш автомат?
— Так это…
— Отставить лишнее. На войне каждая секунда дорога. Потеряли?
— Никак нет, — рапортует Серега, — не выдавали еще.
— В таком случае будете минометчиком. Мне минометчики надобны.
Серега глазами хлопает:
— Товарищ комбат, ведь я же этот самый миномет ночью во сне не видел.
— Отставить разговорчики, — командует комбат. — Вот он миномет и есть. Ничего мудреного. Вот ствол, вот тренога, это — плита, это уровень. Мина три килограмма восемьсот граммов. В ствол опускается мина, после того, как она вылетит, опускай другую. Если поторопишься и сразу две мины в ствол опустишь, там, наверху, от меня знакомым ребятам привет передавай. Действуйте, товарищ боец.
Ну Серега и развернулся. Первой же миной в цель угодил. Второй, правда, промазал, а третью опять куда надо кинул.
— Братец, — кричит комбат, — ты же талант, прирожденный минометчик…
Встречался я потом с Серегой. Орден носит, газету показывал, где про него напечатано. В сапоге хранит, за голенищем. Вот оно как было-то. А с куревом, с куревом-то. Один курит, трое плачут. Крошки останутся — общую цигарку закручивают и каждому по очереди, по затяжке. А сейчас? Сейчас что! Вот ты пошел ночью на передовую и среди пушек, как в лесу, заблудился. Техника! А куришь ты что? «Беломор»! Ты подумай только, до чего дожили. Нет, так воевать можно! Так чего не воевать? Вот идет разводящий, проверит тебя — и топай себе на передовую, воюй на здоровье.
В самом деле, послышались шаги. Подошел сержант, проверил документы и отпустил меня.
Совсем рассвело. Старый солдат стоял в стороне и, как мне показалось, переживал свою ошибку. Я подошел к нему, чтобы утешить, чтобы сказать, что не обижаюсь, служба есть служба. Вдруг он поднял голову и, глядя мне прямо в глаза, устало сказал:
— Нет, лейтенант, воевать никак нельзя. В мире жить надо.
НОЧЬ ПОД БЕРЛИНОМ
Конечно, в то время мы не знали, какие немцы в ту ночь на нас лезли. Чувствовали только: не простые, не обычные. Полупьяные, обнаглевшие от отчаяния, засучив рукава и держа автоматы у живота, они не жалели патронов.
— Ишь ты, как в кино, в психическую идут, — хмурились солдаты.
Зрелище было в самом деле отвратительное. Поддерживая равнение в колоннах, перешагивая через своих убитых и раненых, они шли вперед, надеясь, видимо, подавить, испугать нас. Их крушила артиллерия, мы своими пулеметами косили ряд за рядом. А они шли.
— Одурел фашист, ей-богу, одурел. Не война, а убийство какое-то, — ворчал Заря.
— Убийство, когда ты с винтовкой, а он безоружный, — заметил Джанбеков, — а тут и ты с оружьем, и он. Тут война, бой.
