Мартина Моно - Нормандия - Неман
— Если он промахнется еще раз, ему не останется ничего другого, как прыгнуть, — сказал Бенуа,
— Он взял Иванова, — напомнил Леметр. — А у Иванова нет парашюта.
Бенуа в ярости топнул ногой.
— Ну вот! Брать в самолет парня без парашюта! Но уж если они не могут прыгнуть оба, пусть прыгает один!
Леметр промолчал. Он видел искаженное гневом лицо Бенуа. Над их головами Буасси, с невидящими глазами, залитый маслом, слушал голос Сарьяна и мучительно искал выхода. Подбежавший к микрофону Марселэн оценивал обстановку, стараясь найти решение.
— Возьми микрофон! — сказал Сарьян Кастору.
Тот послушался, как автомат. Он чувствовал себя опустошенным. С приходом Марселэна он потерял всякую способность бороться. Безжизненным голосом он почти машинально повторял Буасси указания.
— Алло, Буасси… Я — Кастор. Так, прямо… Прямо, говорю тебе… двести метров. Так!.. Ты идешь на площадку, сбавь газ… Я — Кастор!.. Ты слышишь?.
— Слышу… — ответил далекий голос Буасси. — Веди Меня, Кастор.
Не нужно было иметь большого воображения, чтобы понять, что происходит наверху. Все очень хорошо знали: каждую минуту может случиться, что такой взбесившийся «як» будет вести любой из них. Слушая голос Кастора, они миг за мигом переживали вместе с Буасси его трагедию.
Сарьян подошел к Марселэну. Они говорили, не глядя друг на друга, устремив взоры к небу.
— Он не сядет, — сказал Сарьян.
— Есть один шанс, — отозвался Марселэн,
— Он промахнулся дважды.
— Может попытаться еще раз.
— Нет, — сказал Сарьян.
Марселэн абсолютно не сомневался в том, что Сарьян прав. Но он колебался. Он хорошо знал, какой приказ должен дать, но не мог этого сделать. мог.
— Он не сможет сесть, — повторил Сарьян,
— Ты знаешь, что у Иванова нет парашюта, — сказал Марселэн.
— Я знаю. Буасси должен прыгать.
Они слышали, как Кастор давал указания в микрофон. Голос его дрожал. Они слышали негромкие голоса летчиков; все вокруг них были в тревожном ожидании. Они стояли прямо, плечом к плечу, зная, что не в силах посмотреть Друг другу в глаза. Ни один не вынес бы взгляда другого.
— Сарьян, — сказал Марселэн, — а если бы там было наоборот, ты отдал бы приказание?
— Без колебаний.
Марселэн шагнул к Кастору, взял из его рук микрофон.
— Прыгай! — сказал он тоном, не допускающим возражений.
«Як» снова возвращался.
— Алло, Буасси, — сказал майор. — Алло! Буасси», Я — Марселэн. Ты слышишь?
— Я — Буасси, Я слышу вас, господин майор. Веч дите меня.
— Прыгай! Буасси, я приказываю… Ты слышишь, прыгай!
Снова все стихло. Дым за хвостом самолета становился черным. Бенуа глухо ругался. «Он поджарится. Чего он ждет?»
Вновь раздался голос Буасси, на этот раз удивительно спокойный. Те, кто его слышал, представляли себе, как, с залитым маслом лицом, чувствуя за спиной ды-хание Иванова, он думает, что ему делать.
— Я — Буасси… Я хочу посадить самолет… Ведите меня.
— Буасси, я приказываю тебе прыгать.
Голос Буасси зазвучал снова — с нечеловеческой силой. Можно было подумать, что Буасси не слышал, что ему говорили.
— Направление и высоту. Я требую направление и высоту. Я — Буасси… Отвечайте!
Марселэн чуть не раздавил микрофон.
— Анри, — сказал он мягко, — Анри! Слушай меня… Прыгай!..
Было невыносимо смотреть на эту смертельную борьбу, развертывающуюся у них на глазах. «Это просто дурной сон, сейчас все мы проснемся…» Он ничего не мог поделать со своими дрожащими руками…
— Дай мне микрофон, — сказал Сарьян.
На его вдруг окаменевшем лице теперь не было написано ничего, кроме сконцентрированной, почти яростной воли.
— Буасси! — вызвал Сарьян. — Я — Сарьян! Ты меня слышишь?
— Я — Буасси. Слышу. Ведите меня.
— Буасси, слушай меня. Я знаю, что Иванов с тобой. Ты слышишь? Приказываю тебе прыгать. Я, Сарьян, приказываю тебе прыгать.
— Нет, — ответил Буасси.
Сарьян отнял микрофон от губ, посмотрел на него, словно это было какое-то удивительное сказочное существо, которого он никогда раньше не видел, и нетерпеливо протянул микрофон Марселэну.
— Веди его, — сказал он тихо, — что ты можешь сделать?..
Невероятный диалог возобновился. На земле слышали только голос майора, твердый и спокойный, что совсем не соответствовало выражению его глаз. Буасси были необходимы эта твердость, это спокойствие. Если у него оставался хоть какой-нибудь шанс, то он заключался именно в этом. «Як» снова направился к посадочной полосе.
— Он не сядет… — сказал Леметр.
Это был не вопрос, а утверждение. Бенуа и Вильмон ничего не ответили. Все трое, подняв глаза к небу, застыли, словно пригвожденные к земле.
«Что сделал бы я на его месте? — думал Леметр. — Верно, то же, что и он. Не думаю, чтобы я смог прыгнуть. А в общем не знаю. До каких пределов можно владеть собой в таких невероятных случаях? Но прав ли он?
В этой беспощадной войне — можем ли мы не быть беспощадными? Нужно победить, жизнь Буасси помогает добыть победу. Но чью победу? И зачем? Ведь если разобраться, то все, что теперь происходит, — это победа фашистов, потому что они заставили нас взяться за оружие и стать такими же беспощадными, как они. И все же, пожалуй, я бы не прыгнул… По крайней мере надеюсь…»
«Умереть так, — думал Вильмон, — о нет!.. Умереть, сражаясь, умереть, повергнув на землю противника, но не так, в окружении друзей, которые смотрят на тебя и ничем не могут помочь! Господи! Сделай, чтобы я умер не так… Не так…»
«Прыгай, Буасси, — думал Бенуа, — прыгай* Буасси!.. Не нужно бесполезных жертв, никогда! Ничто не может спасти Иванова, потому что посадка — это смерть. Вы оба сломаете себе шею. Ни за что. Прыгай, Буасси. Спасайся. Это война убийц, а не рыцарей. Прыгай же, ради бога!»
Буасси промахнулся. Он пдршел поперек посадочной полосы. Марселэн прокричал ему об этом. Буасси дал газ. «Як» задрал нос к небу. Потом все пошло очень быстро. На полных оборотах мотор заклинило, самолет, потеряв скорость, клюнул носом, прошел через вертикаль и, падая вверх шасси, разбился, охваченный пламенем.
Их похоронили вместе. В этот день лето, казалось, было одето в цвета осени. Французские летчики несли гроб Иванова, покрытый красным знаменем со звездой, с серпом и молотом. Русские шли рядом, они несли гроб Буасси, покрытый трехцветным знаменем Франции. Сзади шагал генерал Комаров, по обе стороны от него — Марселэн и Синицын. Пилоты, механики, весь персонал базы шли за ними в глубоком молчании. Леметр думал о том, что еще никогда не слышал он такой тишины. Оркестр Восемнадцатого гвардейского полка играл похоронный марш, красивый и протяжный, но и его приглушенные звуки, будто обтянутые крепом, казались частью тишины. Они были как бы ее составной частью, придавали ей свой смысл, свой трагизм. За могилой стоял взвод солдат с винтовками «на плечо». Никогда, никогда Леметр не осознавал до такой степени непоправимость утраты.
Генерал Комаров сделал шаг вперед, за ним Кастор. Комаров говорил таким же чужим голосом, какой Кастор уже слышал однажды, когда генерал сообщал о смерти Тарасенко. Кастор, с побледневшим лицом, переводил.
— Лейтенант Анри де Буасси и старший механик Иванов, — говорил генерал, — вместе сражались и погибли в борьбе за одно и то же Дело, за мир и независимость своих народов. Пусть они мирно спят рядом в этой земле, которую они вместе отвоевали у врага.
«Да, это правда, — думал Бенуа, — отвоевали. Фрицев гонят домой. Они еще кусаются, но отступают. Они уже не смогут остановиться. Маркиз! Каждого сбитого мною фрица я буду дарить тебе!»
На веревках гробы опустили в могилу. На советской земле общий памятник соединит последнего из Буасси с его другом Ивановым. В один горький день узнает Галина… И старый господин, который охотится на тетеревов. А та, которая так похожа ça его единственного сана, будет срывать розы на западной стене, силясь устоять перед искушением исчезнуть в темной глубине пруда… Но сегодня их смерть принадлежит только их товарищам… Солдаты произвели салют. Тихо-тихо вновь заиграл оркестр. Это была знакомая Леметру, красивая и печальная мелодия, напоминавшая о выжженной земле, сожженных селах, сгоревших самолетах, обуглившихся трупах людей. Время от времени в великую печаль этих звуков врывался порыв неистовой силы. «Они мертвы», — плакали скорбные звуки. «Мы отомстим за них», — отвечала песнь гнева.
Бенуа вспомнился мрачный пригород его юности, где он слонялся по пустырям; спрятав ранец где-нибудь под откосом, он убегал туда, где росла чахлая трава и валялся мусор. Улицы уходят вдаль, они окаймлены серыми домами, в окнах которых сушится белье. Куча маленьких братьев И сестер, больная мать, пропавший без вести отец… Бенуа принял все это на свои плечи, и каждые две недели, когда он приносил получку, мать говорила с восторгом:
