Сергей Каширин - Предчувствие любви
И начал читать с самой первой страницы, со вводного. Честно признаться, читал он внятно, хорошо поставленным голосом. Не читал — декламировал, выделяя наиболее важные места интонацией. И не уставал, хотя его уроки продолжались ежедневно, да еще оказывались сдвоенными, строенными, а иногда и счетверенными. Дочитав очередной раздел, тут же спрашивал:
— Лейтенант Зубарев, как вы это себе представляете?
— Да так и представляю, как написано. Как же еще?
— Садитесь. Идем дальше. «Причинами, угрожающими безопасности полета, могут быть пожар в воздухе, частичный или полный отказ в работе двигателя, неисправность или поломка самолета и его оборудования, попадание в сложные метеорологические условия, для полета в которых экипаж не имеет соответствующей подготовки…»
А майор Филатов о нашем существовании словно бы начисто забыл. Мы сознавали, что ему в общем-то и не до нас. Частые тревоги, боевое дежурство, содержание бомбардировщиков в постоянной готовности к немедленному старту в небо — все это и многое другое требовало от командира эскадрильи немалых забот. Ну а мы… Мы были и как бы «при деле», и в то же время как бы в стороне. К тому же было нудно по нескольку часов подряд заниматься одним и тем же, то есть слушать чтение и повторять только что услышанное. Мы отвлекались, перешептывались, а Пономарь даже демонстративно, с подвыванием зевал. Однако Карпущенко эти вольности быстро пресек.
— Опять траливали? — строго одернул он Валентина. — Прекратите! Не уважаете меня — уважайте мое звание, я его не на паркете заслужил.
— Я плохо запоминаю, когда читает кто-то другой, — попытался оправдаться Пономарев. — Мне нужно прочесть самому.
— Не хотите слушать сидя, будете стоять! — еще строже перебил Карпущенко. — Распустили, смотрю, вас в училище, елки-моталки, разбаловали. Предупреждаю… В последний раз!..
Велика ли, казалось, разница у нас между званиями. Он — старший лейтенант, мы — лейтенанты, а, гляди-ка, круто как взял. Не много ли берет на себя? Лева Шатохин нерешительно предложил было пожаловаться капитану Зайцеву, но мы его тут же высмеяли. «Товарищ волк знает, кого и как кушать», — усмехнулся Пономарев, имея в виду не Карпущенко, а майора Филатова. Этот вяловатый добряк и простак, видать, знал, что делал, когда передавал нашу ершистую четверку в ежовые рукавицы Карпущенко. Да и на что, собственно, жаловаться? Замполит выслушает жалобы на грубость, несправедливость и уж тем более на издевки. Но ведь этого нет. А на ехидные улыбочки не пожалуешься, на строгость — тем паче.
Зато наш врио учитель вздумал еще гонять нас вчетвером… строем. Ввел такую практику. Если его уроки начинались с утра, мы должны были явиться не прямо в учебную базу, а сначала к штабу. Поздоровавшись по-уставному, Карпущенко картинно поднимал вверх руку и, невзирая на ранний час, зычно командовал: «Становись!.. Смир-рно! Левое плечо вперед — арш! Ать-два, ать… Ногу!..»
Утром еще что! Ну, улыбнется дежурный офицер, хихикнут посыльные. Не над нами же — над ним самим, поскольку «комкор» командовал и подсчитывал шаг колонне из четырех человек с таким усердием, словно под началом у него находился полнокровный пехотный батальон. Но вот наступало время обеда, и таким же манером Карпущенко вел нас в офицерскую столовую. Мимо мальчишек, вечно всезнающих и захлебывающихся от восторга: «Новобранцы!» Мимо молоденьких офицерских жен с детскими колясками и без оных. Мимо подросших в гарнизоне смешливых Девчонок. Вот это был щелчок по нашему обостренному самолюбию! Как только Вальку изнутри не разорвало?!
И в столовой Карпущенко бдил: «Лейтенант Шатохин, руки мыли?.. Зубарев, не крошите хлеб!.. Пономарев, почему официантке спасибо не сказали?!»
Валька в отместку пытался ехидничать: «Рыбу ножом не едят!» Но безуспешно. «А я не училище кончал — фронтовые курсы… И делать замечания старшему по званию не положено!..»
Мы с облегчением вздохнули лишь тогда, когда Карпущенко дочитал нам последнюю — триста восемнадцатую! — страницу НПП. Наконец-то!.. Однако не успел выйти из класса Карпущенко, как перед нами предстал новый преподаватель. И кто? Круговая! То бишь лейтенант Круговая.
— Здравствуйте, товарищи летчики! — В уголках ее свежих губ, в живых карих глазах таился игривый задор. А мы…
Как-то так получилось, что заранее о ее приходе нас никто не предупредил, и мы замерли в странном недоумении: она-то зачем явилась? В учебной базе занимается только летный состав, и ей здесь делать вроде бы нечего.
— Кого мы видим, кого мы сегодня видим! — сладким голосом запел Пономарев, всем своим видом выражая необычную радость: — Здравствуйте, Валя! — Во жук, уже имя знает!
— Здравствуйте, — нерешительно пробормотали мы с Шатохиным.
Зубарев лишь сконфуженно моргал. Он всегда подчеркивал, что к слабому полу относится в высшей степени безразлично, а на самом деле в присутствии девушек просто робел и становился неловким.
Круговая, мельком взглянув на Валентина, начала было хмурить тонкие брови, но тут же овладела собой и строго сказала:
— Обращайтесь, товарищи, как положено, по воинскому званию.
Губы у меня сами собой растягивались в смущенную и, должно быть, глупую улыбку. Хотя Круговая и в военной форме, она — девушка. Не верилось, что она будет разговаривать с нами на официальном, уставном языке.
— Ясно, товарищ Валя, — шутливо отозвался Пономарев и с нарочитой поспешностью поправился: — Ох, извините, товарищ лейтенант…
Я подумал, что Круговая из тех женщин, которые умеют следить за своим поведением. Держалась она с завидной непринужденностью. Спокойно, терпеливо подождала, пока Валентин уймется, и веско, с достоинством объявила:
— Мне поручено проводить с вами занятия по радиотехнике и тренажи по приему на слух.
Наши вытянувшиеся физиономии выразили, вероятно, совсем не те чувства, которые следовало бы проявить по поводу столь приятного события. Круговая, видя это, поспешила успокоить нас:
— Як вам временно. Начальник связи старший лейтенант Архаров сейчас в командировке.
— Жаль, — со вздохом обронил Пономарев.
— Что? — вырвалось у нее. — Чего вам жаль?
— Жаль, что вы — временно, — с обворожительной улыбкой пояснил наш разбитной приятель.
— Благодарю. Только разговоры на вольные темы отложим на потом. А сейчас пройдемте в класс радиосвязи.
Она повернулась и, не оглядываясь, направилась к выходу. В ее походке сквозило что-то мужское — то ли слишком широкий шаг, то ли привычка твердо, как в строю, ставить ногу. А может, это просто казалось из-за того, что она была обута в офицерские сапоги.
Пропустив ее вперед, Пономарев нарочно замешкался в дверях, чтобы на минуту задержать нас, и выразительно подмигнул:
— Правильный бабец! А?
— Проходи, проходи, не распускай павлиний хвост, — подтолкнул его Зубарев. В голосе этого скромняги послышались вдруг какие-то незнакомые, вроде бы угрожающие нотки.
Лева захихикал:
— Ишь, замурлыкали.
— Зуб, не строй из себя праведника, — отмахнулся Валентин.
* * *В противоположность Николаю он всегда выставлял себя завзятым сердцеедом и частенько хвастался своими амурными победами. Иногда сядет с папиросой в зубах да как начнет вспоминать имена своих поклонниц, так им и счета нет. Целая рота. А может, и больше.
Бахвалясь, Валентин с видом этакого забубённого гуляки принимался напевать:
И в Омске есть и в Томске есть Моя любимая…
Посмотришь на него в такую минуту — невольно думаешь, что и в самом деле есть в нем нечто неотразимое. Какая-то продувная веселость, подмывающее озорство, будто весь он начинен неуемной взрывчатой силой.
— А как же любовь? — спросил как-то Зубарев.
— Любовь? — прищурился Пономарев. — Вот чудак! А я про что?
— Нет, полюбить можно только раз, — возразил Николай. — Одну на всю жизнь. — Он, кажется, в этом был убежден.
— Тоже мне Ромео! — поддразнил Валька.
— А ты пошляк.
— Зуб, выбирай выражения.
— А ты не треплись. Где шлялся, хахаль?
Валентин и в самом деле, как только нас заставили целыми днями заниматься в учебной базе, перестал проводить вечера дома, точно его тяготила наша мужская компания. Сразу же после ужина он незаметно исчезал и возвращался в гостиницу поздно. Мы все трое подозревали, что Пономарь отирается вокруг радиостанции, но относились к этому по-разному. Мы с Левой — даже поощрительно: а почему бы и нет? Если Валька действительно влюбился, то лейтенантиха Круговая не может этого не оценить.
Нас всех после выпуска из училища переполняло чувство собственной исключительности. Мы ощущали себя людьми суровой и возвышенной, поистине трагедийной судьбы. Жизнь военного летчика сопряжена с постоянным риском, с опасностью, и нам казалось, что уже за одно это любая красотка должна взирать на нашего брата если не с явным обожанием, то хотя бы с тайным замиранием сердца. Тем паче — на Вальку. Наш Валька — писаный красавец и хват, каких поискать. Уж если что задумал — лучше вынь да положь.
