Филипп Голиков - Красные орлы (Из дневников 1918–1920 г.г.)
Это произошло как-то неожиданно. Я лежал на полатях, собирался спать. Вижу, появляются Миша Ковригин и Павел Мамонтович Тарских. Глянули на меня, ничего не сказали, прошли в горницу к товарищам Юдину и Ослоповскому.
Пробыли там минут десять. Потом выходят и ко мне:
Давай слезай с полатей, дело есть.
Слез. Павел Мамонтович говорит:
Телеграмма получена из политотдела дивизии. Ехать тебе в Питер, на агитаторские курсы.
Я прямо растерялся. Желания — ни малейшего. Не хочется покидать родной полк, друзей, товарищей.
Отказывался, как мог. Но пришлось подчиниться требованию командира и военкома полка, а также нашего полкового партийного коллектива. Особенно неумолимо настаивал на поездке Павел Мамонтович.
Грозился, что пожалуется моему отцу, не станет уважать, если я не хочу учиться.
Павел Мамонтович умеет говорить. Помню, как он под Алапаевском, получив разрешение командира полка, заставил меня перейти из 9-й роты в 3-ю, которой тогда командовал.
Со штабом и партийным коллективом я расстался на станции Верещагино. Попрощался с боевыми товарищами и вчера вечером с грустным чувством уехал из полка.
Сегодня нахожусь в политотделе 29-й дивизии. Здесь и делаю эту запись. Скоро мне приготовят документы и под вечер я «ухну» куда-то далеко, в новую, не знакомую мне жизнь. А может быть, это и неплохо — попасть в революционный Петроград. Поучусь и снова — в бой. Ведь за два месяца война против буржуев и капиталистов не кончится. Впереди еще много битв.
Пока я писал, принесли свежие газеты. Прочитал и сердце зашлось. В Германии подавлено восстание «Спартака», контрреволюционеры убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург.
В разгар великой борьбы между трудом и капиталом, когда на счету каждый коммунист, каждый сознательный работник в пролетарских рядах, враги убили одного из вождей — товарища Карла Либкнехта! Грязная рука злодеев-контрреволюционеров святотатственно поднялась на человека, который с молодых лет служил делу освобождения трудового народа!!
Мы уже понесли немалые жертвы. Кровью лучших сынов пролетариата полит путь к свободе и справедливости. Но мы не сгибаемся под бременем бед и несчастий. Наш дух несокрушим.
Убит вождь, но живы в сердцах бедняков и порабощенных слова, которые он сказал. Эти слова стали еще дороже, пламя их еще ярче.
Своей жестокостью слуги капитала лишь приближают час собственной гибели. Они роют себе могилу. Чем больше покушений на вождей и идеалы пролетариата, тем беспощаднее, безудержнее становится месть униженных и оскорбленных.
Несказанно тяжела утрата Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Мне хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями и переживаниями. Но в политотделе у меня нет знакомых. Я напишу заметку о смерти Карла Либкнехта и Розы Люксембург и пошлю ее в полковую газету «красных орлов».
23 январяУже три часа сидим на каком-то разъезде верстах в пятидесяти от Вятки. Неизвестно, сколько еще просидим.
Едем все-таки спокойно, в классном вагоне. Попали туда с великим трудом, почти с боями.
До Глазова добирались ночью на лошадях. Прибыли к утру. Глазов — городок маленький, меньше Камышлова.
Приехав, явились в политический отдел 3-й армии. Здесь уже собралось несколько красноармейцев — будущих курсантов.
Мы получили документы, деньги — по 450 рублей на брата и продукты на всех: 75 фунтов хлеба, 25 фунтов мяса, соль, кофе и овсяную крупу. Снабдили неплохо, грех жаловаться. Надо вовремя добраться до Петрограда.
24 январяТолько что выехали со станции Галич. Сижу на верхней полке и кое-как пишу.
Из Вятки отправились вчера ночью. Пока разыскивали свой поезд, долго бродили по путям. Устроились сносно. На всех заняли одно купе второго класса. Беда только, что нельзя сварить суп, поесть горячего. Коридор забит народом. Люди всюду: на крышах, площадках, буферах. Даже в уборной. Такое творится — зайти нельзя и описать невозможно.
Я подумал о Петрограде и мне захотелось прежде всего рассказать там о наших «красных орлах», о их героизме и доблести. Я в уме составил короткую речь.
Как со мной часто случается, в свободную минуту задумался об отце. Вспоминаю его жизнь, о которой знаю с его слов или со слов мамы.
Когда папе пришел срок служить, он попал в Тобольск и был солдатом в гарнизонном лазарете. Оттуда, видно, и идет его любовь к медицине. Года через два он вызвал к себе мою маму. В Тобольске она работала прачкой. На свое жалованье помогала отцу покупать книги и учиться. Он готовился сдать экзамены за четыре класса городского училища, чтобы потом выучиться на ротного фельдшера.
Кончился срок службы, и папа вернулся с мамой на свою родину, стал работать земским фельдшером. Получал в месяц 25 рублей. В деревне это большие деньги. Но и семья была уже, слава богу, немалая: четверо детей, я старший. Как отец любил нас, как играл с нами, когда был свободен!
Только свободен он бывал редко. К нему шли крестьяне со всей округи, да и сам он часто ездил по деревням, помогал людям.
В Борисовой решил папа ставить свой дом. Две комнаты под фельдшерский пункт, третью и кухню — для жилья. Отцу самому не пришлось достроить дом. Началась война, его забрали в армию. Дом кончала мама.
Помню, как отец, приехав после войны, сказал:
Теперь будем за новую жизнь биться.
Папа стал большевиком и горячо — он все так делал — принялся за новую работу. Собрал приятелей-фронтовиков в коммунистическую ячейку, помог бедноте выбрать волостной Совет. Сам трудился и в ячейке и в Совете, выступал перед мужиками, разъяснял текущий момент. У него были надежные друзья и товарищи. Вместе с отцом они устанавливали революционный порядок в деревне, проводили декреты о налоге, образовании, реквизиции.
Сколько собирался папа сделать для крестьян! Но успел немного.
По рассказам пленных, я представляю себе картину его ареста. После Петрова дня ночью банда белых казаков, прорвавшись через башкирские земли, нагрянула в Борисову, Окатову и Зырянку. Наше кулачье тут как тут, заюлило перед казаками.
Отца забрали в исподнем белье, скрутили за спину руки и повели, подгоняя плетью. Мать, рыдая, бросилась за ним. Палачи отпихнули ее и с издевкой сказали:
Теперь ищи себе другого…
Трех братьев отца арестовали на сенокосе у озера Маян.
Всего по волости схватили человек тридцать и отправили в Бродокалмак. Потом одного из папиных братьев, дядю Матвея, отпустили избитого в кровь, Митрофана освободили, как малолетнего, а третьего, дядю Сергея, тоже коммуниста, засадили в тюрьму вместе с отцом.
Где они сейчас, что с ними?
Павел Мамонтович, который дружил с папой, рассказывал, что вечером накануне ареста у них был раз говор о создании своего боевого отряда. Уже имелись и винтовки, полученные из Камышлова. В волисполкоме дежурили по двое вооруженные коммунисты. В роковую ночь на дежурство заступили Федор Лобанов и Матвей Пеньженин. Там они и были схвачены белыми бандитами…
На фронте нет-нет, да и узнаешь что-нибудь об отце. В Петрограде уж, конечно, таких известий не получишь.
Петроградская жизнь
Поезд подошел к Петрограду в одиннадцать часов дня 25 января. А за дневник я сумел взяться только ночью.
Впечатлений столько, что не знаю, с чего и начать.
Еще из окна вагона я увидел большие питерские заводы. Их так много, что и представить трудно. Один кончается, другой начинается. Всюду дымят высокие кирпичные трубы. Охта, наверно, в несколько раз больше всего нашего Камышлова. А ведь когда-то Камышлов казался мне большим городом.
Опять невольно все сравниваю с Камышловом. Взять, например, Петроградский вокзал. В Камышлове такого размера лишь паровая мельница, да винокуренный завод, и то вряд ли. Военная казарма куда меньше.
А сколько на вокзале народу! И какая разнообразная публика!! Кто в военной одежде, кто в деревенской, кто в городской. У некоторых огромные, тяжелые мешки, другие совсем налегке. Толкотня, ругань. Я даже поначалу растерялся. Но потом вместе с товарищами через одни двери, другие, третьи вышел на площадь.
Впервые увидел трамвай. Но увидеть легко, а сесть в него — трудно.
Чтобы не мёрзнуть, прошлись по площади, посмотрели памятник Александру III. Ничего интересного и красивого: на неуклюжей, толстой лошади сидит такой же неуклюжий и толстенный городовой. Только и всего.
Можно было бы ехать на извозчике. Их тут немало. Зазывают: «Давай прокачу, недорого возьму!» Но мы воздерживаемся. Нам ехать далеко, и, конечно, это обойдется в копеечку.
В конце концов удалось штурмом взять трамвай. Давка невероятная. Я протиснулся к окну, подышал на стекло и стал наблюдать через проталинку.
На тротуарах, мостовых — сплошные сугробы. Даже рельсы заметены. Трамвай идет медленно. Иногда останавливается, ждет, пока расчистят путь. Снег убирают женщины. Их мало, а снегу очень много.
