Николай Отрада - Строки, добытые в боях

Это дело давнее.
   Не моя вина.
Увезла товарищей
   финская война.
Галочкой отметила
   тех, что в строю.
— Рано! — ответила
   на просьбу мою.
Я остался дома.
   По утрам в Сокольники
почта приносила
   письма-треугольники.
О своих раненьях
   и обмороженьях
товарищи писали
   в кратких выраженьях.
Ждать их наказывали.
   Нас мучила совесть.
Мы на хлеб намазывали
   яблочный соус.
Зимняя нас лавочка
   у ворот сводила.
Синяя лампочка
   у ворот светила.
Письма читали
   синими глазами.
Девочки плакали
   синими слезами…
Это дело давнее.
   Не моя вина.
Выпала мне дальняя,
   долгая война.
В рамах оконных
   стекла дрожали,
В ямах окопных
   сверстники лежали.
Мины подносили
   руками усталыми.
Глину месили
   сапогами старыми.
И домой вернулись
   старыми бойцами,
в мятых гимнастерках,
   с чистыми сердцами…
Это дело давнее.
   Не моя вина.
Под холмом могильным
   зарыта война.
Зарыта, забыта,
   но, душу леденя,
синяя лампочка
   смотрит на меня.
Синяя лампочка
   стоит перед глазами.
Девочки плачут
   синими слезами.
Синие отсветы
   лежат на снегу.
Выключить лампочку
   никак не могу.

Первую кровь мы видели так.
   Снегом нас обдавая,
«тридцатьчетверки» берут разбег,
   выскочив на большак.
Дымное зарево впереди.
   Скоро передовая.
Сбоку идет старшина Свиридов,
   командует — шире шаг!

Потом обгоняют нас на рысях
   конники в вихре белом.
У эскадронного — белый чуб
   да на щеке рубец.
У эскадронного на боку —
   шашка и парабеллум,
лихо несет его вороной,
   в яблоках жеребец.

А нам шагать еще и шагать —
   служба наша такая.
Мы, говорят, царица полей —
это, конечно, так.
Нам шагать себе и шагать,
   службу не попрекая,
сбоку идет старшина Свиридов,
   командует — шире шаг!

И вдруг навстречу нам, из леска,
   словно бы от погони,
оттуда, где орудийный гром
   ухает без конца,
мчатся лошади без людей,
   дикие скачут кони,
кровь на загривке у вороного,
   в яблоках жеребца.

Та и запомнилось навсегда.
   Дикие кони скачут.
Черная лошадиная кровь
   падает на большак.
Дымное зарево впереди.
   Бабы в деревне плачут.
Сбоку идет старшина Свиридов,
   командует — шире шаг!

Дорога была минирована,
но мы это поняли
слишком поздно,
и уже не имело смысла
возвращаться обратно,
и мы решили идти
дальше,
на расстоянии друг от друга,
я впереди,
он сзади,
а потом менялись местами.
Мы ступали осторожно,
кое-где
мины
выглядывали из-под снега,
темные коробочки,
припорошенные снегом,
такие безобидные с виду.
Мы ступали осторожно,
след в след,
мы вспотели,
хотя мороз был что надо,
и сердце замирало,
останавливалось
и начинало стучать не прежде,
чем нога опиралась на твердое,
и тогда стучало в висках,
и вновь замирало
перед следующим шагом.
Потом повалил снег,
потом послышались взрывы
и крик —
ложись! так вашу так! —
а дальше,
дальше ничего не помню,
только дорога,
и сердце замирает
и останавливается,
и начинает стучать не прежде,
чем нога обопрется на твердое,
и снова стучит в висках,
и вновь замирает
перед следующим шагом.

Привычная скупая благодать
Привалов и ночевок на пути…
Цыганка мне хотела погадать,
В колоде карт судьбу мою найти.
Но я сказал цыганке:
— Погоди!
Какой мне прок в премудрости твоей?
Ты не найдешь судьбу мою среди
Засаленных тузов и королей.
Моя судьба написана вчерне
На карте,
   по которой в бой идем.
Все, что она предназначает мне,
Отмечено цветным карандашом.
Там, синею чертою обведен,
У трех дорог
   стоит казенный дом,
Который в семь ноль-ноль (будь проклят он!)
Мы все же обязательно возьмем.
Там правда говорит в глаза, в лицо.
Там поздняя дорога — в темноту…
Моей бубновой дамы письмецо
Я вечером сегодня перечту…
Я думал так:
Мой путь тяжел и крут,
Но все же доживу я до седин,
Когда к рассвету завтра не убьют
В бою
   за город Турну-Северин.
А если в оглушительной пальбе
Я упаду — и это может быть….
Цыганка, стой!
   Я расскажу тебе
Твою судьбу:
   ты будешь долго жить,
И будет кров надежный у тебя,
И будет хлеб у девочки твоей —
Ей не придется больше ворожить…

Я с землей был связан немало лет.
   Я лежал на ней. Шла война.
Но не землю я видел в те годы, нет.
   Почва была видна.
В ней под осень мой увязал сапог
   с каждым новым дождем сильней.
Изо всех тех качеств, что дал ей бог,
   притяженье лишь было в ней.
Она вся измерялась длиной броска,
   мерам нынешним вопреки.
До второй избы. До того леска.
   До мельницы. До реки.
Я под утро в узкий окопчик лез,
   и у самых моих бровей
стояла трава, как дремучий лес,
   и, как мамонт, брел муравей…
А весною цветами она цвела.
   А зимою была бела.
Вот какая земля у меня была.
   Маленькая была.
А потом эшелон меня вез домой.
   Все вокруг обретало связь.
Изменялся мир изначальный мой,
   протяженнее становясь.
Плыли страны. Вился жилой дымок.
   Был в дороге я много дней.
Я еще деталей видеть не мог,
   но казалась земля крупней.
Я тогда и понял, как земля велика.
   Величественно велика.
И только когда на земле война —
   маленькая она.