Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
— Для кого-то сделать лишний шаг уже целая проблема! — парировал наши наскоки садовник.
Мы с Вольфгангом пытаемся поддерживать свое здоровье.
— Жаль, что мы теперь не можем пройти к речке!
Тем временем забор из штакетника отрезал нам подход к освежающей воде.
Мы бросили курить. Вольфганг становится сварливым.
— Тогда уж лучше кури каждый день на десять граммов меньше! — советую я ему.
Другие заставляют себя не съедать сразу влажный хлеб. Они отрезают маленькие ломтики и подсушивают их. Потом заворачивают подсохший хлеб в тряпочку и кладут свое сокровище перед собой, как предмет поклонения. Их сотрясает дрожь нетерпения. Но они заставляют себя каждый час класть в рот только один ломтик. Они долго держат во рту хлебную кашу, прежде чем проглотить это кушанье, словно просфору в церкви.
— Так желудок наполняется сильнее! — считают они.
— Они тратят больше усилий на то, чтобы сдерживать себя, чем получают калорий от этих четырехсот граммов хлеба! — делюсь я своими сомнениями с Вольфгангом. — Питаясь таким образом, они морят себя голодом. У них буквально на лице написано, что они скоро умрут!
Получив в обед свою порцию хлеба, я обычно сажусь в сторонку, в тенек под какое-нибудь дерево.
Вольфганг тоже отходит подальше. Как матерый лис, который хочет остаться один, когда разрывает на кусочки тушку гуся.
Потом я с такой силой вонзаю зубы в это ароматное нечто, что мои лицевые мышцы почти разрываются от напряжения. Я жую хлеб с истинным наслаждением.
Я чувствую, как слюна обволакивает каждый откусанный кусочек. Зубы сами разгрызают все до последнего зернышка. Какая-то кислота обжигает мне нёбо. У меня появляется нестерпимое желание засмеяться, пока в ушах не становится щекотно от этого пережеванного хлеба.
Какую же радость доставляют эти четыреста граммов хлеба!
Вот именно так надо наслаждаться жизнью, как пленный наслаждается горбушкой хлеба. Совершенный союз! Стремление жить!
«Несомненно, — умиротворенно думаю я про себя после такой бурной трапезы. — Несомненно, можно обойтись скудным питанием, если сосредоточиться на нем».
Я ощущаю, как хлеб трется о стенки моего желудка. Мой желудок нежно принимает даже самые мелкие крошки. У меня такое ощущение, словно ладонь целителя мягко ложится на мой желудок. Добрая рука, ласкающая его изнутри.
Съев обеденную порцию хлеба, мы лежим под деревом.
Мне кажется, что я нахожусь далеко-далеко отсюда.
Было бы у меня другое ощущение, если бы я был свободен, богат и сыт пирожными? И тогда бы я сейчас отдыхал. Разве мне неудобно? Напротив, у меня под головой в качестве подголовника лежит полено. Я совершенно расслаблен.
В это мгновение ничто не могло бы быть иным. Все было бы точно таким же, если бы я был свободен: час отдыха после обеда.
Над лесом сверкает солнце. Кругом пышная зелень. Пахнет травой, грибами и березами, которые гниют в воде. Кругом царит умиротворение.
Я никак не пойму, почему хотел расстаться со своей женой.
— Ты можешь это понять? — обращаюсь я к Вольфгангу, которому всего лишь двадцать три года. — После года совместной жизни я заявил жене: «Подумай, не лучше ли нам разойтись». Она только посмеялась в ответ. Однако я продолжал настаивать: «Подумай об этом, пожалуйста!» Потом мы продолжили разговор о новой столовой и тому подобное. Но именно в такие веселые часы я почему-то снова и снова возвращался к этому: «Подумай, пожалуйста, не лучше ли нам разойтись?»
— Может быть, ты любишь другую женщину? — спрашивает мой друг.
— Другую женщину? Зачем же тогда я женился на своей жене, если бы не любил ее?
Нет, я никак не могу понять, почему я хотел расстаться со своей женой. Сейчас это что-то такое невыразимо далекое — жена. Разве можно понять, почему мы доставляли друг другу столько огорчений?
Вольфганг очень скучает. Мать была и остается для него не только матерью, но и самой любимой подругой, с которой он делился самым сокровенным. Сердце любящей матери представляет собой самую мощную силу в мире.
Тот, кто не верит в чудо, никогда не вернется домой.
Разве это не мука, как мы мечемся, пытаясь найти возможность попасть домой? Разве не достойно сожаления то, с каким ожесточением мы боремся, чтобы остаться в живых?
— Сколько же усилий пришлось нам приложить, чтобы достать бумагу для моей статьи! — сокрушаюсь я.
— Они должны обязательно клюнуть на твою статью. Разве ты не видел, как гордилась женщина-врач, когда ты читал ей свою статью, а Ферман переводил?
— Но разве своей суетой мы раздобыли здесь, в утятнике, хотя бы одну лишнюю миску супа?
Здесь каждый суетится по-своему. Раздатчику хлеба разрешается забирать себе крошки со дна хлебного ящика. Толстый санитар ест суп тех больных, которые лежат с высокой температурой. Они единственные в лагере, кто не хочет есть свой суп. Ферман переводит для врача во время приема больных. Ему разрешается весь день сидеть в чистом помещении на настоящем стуле.
Персонал бани тайком продает наши брюки русским. Видел бы ты, какие мускулы у этих бандитов!
Садовник стал бригадиром колонны пленных, которые приносят елочки. Всякий раз, когда на лужайке для идиотов высаживается новый искусственный лес, по приказу Я кобзона он получает дополнительную порцию супа.
Какая-нибудь свинья живет за счет того, что шпионит за нами. Недавно Фермана допрашивали три офицера в синих фуражках, которые до этого момента не появлялись в утятнике. Якобы Ферман в разговоре пренебрежительно отозвался о советском гуманизме. После допроса Фермана раздатчику супа было приказано отнести советским офицерам полную миску супа. Чтобы какая-то свинья из числа пленных, заложившая Фермана, могла незаметно сожрать свою иудину порцию супа, поступил приказ: «Всем немедленно покинуть эту половину барака!»
— Этой свинье нельзя позволить доехать до дома! — решили мы. Мы на многое смотрим сквозь пальцы. Но это уж слишком, наше терпение лопнуло!
Некоторые уже допрыгались до смерти. Дылда с крысиным лицом умер от отравления трупным ядом. Ему доставляло удовольствие при вскрытии трупов разрезать животы умершим пленным. Ножницами для разделки птицы.
— Они так классно трещат, когда я перерезаю тонкие ребра! — хвастался он.
— Так ему и надо! Он заслужил такую смерть! — заметил Вольфганг.
— Это верно. Но мы не должны все пускать на самотек!
— А мы этого и не делаем! Статья отправлена! Ходатайство о направлении в антифашистскую школу тоже ушло! Кроме того, спасение придет когда-нибудь совсем с другой стороны!
Я закрываю глаза. Мои руки зарываются в траву. Если бы я сейчас был свободен, ничего бы не изменилось, я бы хотел только покоя! Хорошее желание.
Почему я так беспокоюсь?
Разве этот час не прекрасен?
Целый час? Этого я не знаю!
Но эта минута прекрасна. Это мгновение прекрасно! Да, да, вот именно, мгновение!
Разве хоть раз видел я в Германии такие горы из облаков! Здесь небо такое огромное! Когда дома отец показывал мне радугу, я спрашивал: «Да где же она, где? Я не вижу никакой радуги, папа?!»
В конце концов, я находил ее в небе, короткую дугу, совсем маленький кусочек! И семь красок были тоже довольно бледными. «Это и есть радуга, отец?»
Здесь же мне сразу все становится ясно. Дуга радуги протянулась через все небо от одного края земли до другого. Вот это радуга так радуга!
А над ней и под ней другие радуги! Однажды я насчитал семь штук! Одна ярче другой!
Разве я когда-нибудь встречал более отчаянных людей, чем здесь, в плену?
Я же всегда хотел испытать на собственном опыте что-то новое! А разве здесь ничего не происходит?! Разве здесь не творится все, что только возможно? И рай и ад?
Да, это верно.
Здесь творится черт знает что. Ад кромешный! Изнуряющий, испепеляющий ад!
И это постоянное чувство голода. В ушах стоит такой звон, словно тебя ударили по голове молотком. Все вокруг кажется нереальным. Образы людей, с которыми ты разговариваешь, то исчезают, то появляются снова.
Ты уже не ощущаешь своего тела, когда вот так сидишь и ждешь. Этот унтер-офицер своим пронзительным свистком сведет меня с ума! Пять человек на уборку двора!
Четыре человека носить воду!
Строиться для проверки на вшивость!
Если бы можно было хоть час полежать спокойно!
— Этот цирк становится с каждым днем все хуже! Когда-нибудь мои нервы не выдержат!
— Самое лучшее, если ты прикинешься больным! — говорит Вольфганг.
— Но как?
— Послушай меня! — говорит Вольфганг, изучавший когда-то медицину. — У тебя боли. Всегда, когда ты поешь. За час до еды и через час после еды у тебя появляются рези. На два пальца ниже ребер у тебя колики в животе. Они отдают в поясницу.
