Ромен Гари - Европейское воспитание
— Я не хочу после сержанта. Это опасно. В Бельгии…
— Мы будем первыми.
Он повернулся к Зосе.
— Подожди там, в кустах. Мы через час сменяемся. Мы сами тебя найдем. Потом станем между грузовиками, там не так дует.
— Ладно.
…Она ждала. Ждала, сидя на пеньке. Она думала о том, что сказал ей старший Зборовский: «Последний раз». Но она в это не верила. Не бывает «последнего раза» для страданий, а надежда — всего лишь уловка Господа, помогающая людям выносить все новые и новые страдания. Она ждала. Время текло медленно, воздух был жестким и холодным, как лед, каркали вороны, и небо было серым. Ей хотелось малого: любить, есть досыта и находиться в тепле, и она спрашивала себя, почему так трудно любить и не умирать от голода или холода? Намного важнее найти ответ на этот вопрос, думала она, чем знать все то, чему ее ровесниц учат в школе: что земля круглая, что она вертится и как правильно пишется: Chrzeszczy chrzaszcz wtrzcinie. Она ждала. Она смотрела на деревья и завидовала их жесткой коре; подумала о матери и поняла, что забыла ее лицо, подумала о Янеке, и у нее в ушах зазвучал его голос. «В Сталинграде люди сражаются за то, чтобы войны больше не было». Но она уже знала, что это неправда: люди сражаются не за идею, а просто против других людей, сила солдата не в гневе, а в безразличии, и после всех цивилизаций остаются только руины…
— Вот она! — сказал чей-то голос.
Солдаты с любопытством рассматривали ее.
— Чур я первый!
— Сифилитичка? Вот бы она оказалась сифилитичкой! Моя Фрида предпочла бы, чтобы я жил с сифилисом, чем умер с Железным крестом.
— А она недурна.
— Мне плевать.
— Пропустите. Вот моя банка, мясо первого сорта! Уговор дороже денег!
— Я даю две банки и прохожу два раза.
— Выше жопы не пукнешь.
— Где мы станем?
— Между грузовиками, там спокойнее.
— Снег на дворе.
— Может, дождемся весны?
— Мы сюда шутить пришли или сношаться?
— Пошли со мной, — сказал первый солдат.
Она пошла за ним. Грузовики были сбиты в кучу, как стадо овец. Солдат снял шинель и расстелил ее на снегу.
— Иди сюда. А ты мне нравишься.
— Правда?
— Правда.
— Значит, ты хочешь, чтобы я пришла еще.
— Да. Приходи завтра. Только не поздно. Мы уходим.
— Я могу прийти еще и послезавтра.
— Послезавтра мы уходим.
— Я могу прийти утром.
— Мы уходим на рассвете.
— Бедный Liebling, бедный Liebling. Она закрыла глаза и запрокинула голову. «Только бы ничего не почувствовать, только бы ничего не почувствовать…» Но она чувствовала ледяную землю под спиной, чувствовала ногти и кулаки, мявшие ее со всей ненавистью, какую нелюбящие мужчины способны вкладывать в свои ласки. Она слышала крики воронья, негромкую брань и шум ветра. Она ничего не говорила. И не плакала. Это было похоже на голод и холод, это было похоже на войну.
Один раз она все же спросила:
— Много еще осталось?
— Четыре парня.
— Дай мне сигарету.
— Ты с ума сошла, это запрещено.
— Почему?
— Грузовики начинены взрывчаткой. Это новая хитрость, для ракет. В Сталинград, понимаешь… Этого хватит, чтобы все взлетело на воздух.
— Да ну?
— Говорю же тебе… Когда едешь на таком грузовичке, от страха ни жив ни мертв! Малейшее столкновение — и не успеешь даже побледнеть…
— Да?
— Говорю тебе… Мы боимся даже резко тормозить!
Один из солдат не притронулся к ней. Он попросил:
— Ничего не говори ребятам…
— Я ничего не скажу.
— Спасибо… Мне так стыдно…
Другой все твердил:
— Скажи мне что-нибудь ласковое, погладь мне волосы…
Внезапно она почувствовала, как на шею капнули слезы. Она вытерла их с отвращением.
— Скажи мне что-нибудь нежное…
Она выгнула обе руки и уперлась ладонями в снег, чтобы почувствовать холодную чистоту. А потом спросила:
— Наверно, эта взрывчатка очень опасна?
— Еще бы!.. Мерзкая работенка.
— Малейшее столкновение…
— И мы все взлетим на воздух!
У последнего, пожилого, мужчины от нетерпения дрожал подбородок и тряслись руки.
— Маленькая девочка, — лепетал он. — Я поймал маленькую девочку. Совсем маленькую…
— Скажи, Лукас, сегодня или на Пасху?
— Отвяжись!
Она вернулась вечером. Старший Зборовский лежал в землянке, закрыв лицо руками.
— Это я.
Он вздрогнул и ничего не сказал. В очаге догорал огонь, и угли едва дымились.
— Казик.
Он продолжал молчать. Она посмотрела на его неподвижное, напряженное тело. Протянула руку, чтобы коснуться его плеча, но ощутила, что от малейшего прикосновения этот человек перестанет владеть собой и разрыдается. Зося отдернула руку, помогая ему перебороть себя. Затем подождала, пока угаснут угли, чтобы он не мог видеть ее в темноте, и сказала:
— Они уходят послезавтра на рассвете.
Она услышала, как старший Зборовский заворочался на своем ложе.
— Взрывчатка, — сказала она. — Что-то новое… Достаточно одного толчка, чтобы все взлетело на воздух. Они говорят, для Сталинграда.
— Ты не забыла спросить, какие…
— Не забыла. Четыре грузовика везут продовольствие. Но их очень просто отличить: только у них есть прицепы.
— Ты уверена?
— Да, — прошептала она, вытирая слезы.
28
На другой день к Зборовскому пришел пан меценат и робко предложил свои услуги.
— Это задание не для пана мецената.
— Прошу вас, Зборовский!
— Пусть пан меценат не настаивает.
Адвокат схватил его за руку.
— Это мой единственный шанс стать достойным.
— Достойным? Чего? Кого?
— Ее.
Казик удивленно посмотрел на него: лицо пана мецената было худым и землистым, живот болел у него днем и ночью. Лес превратил его прекрасную шубу в лохмотья: теперь он носил ее, вывернув наизнанку, мехом наружу, и был похож на большого, доброго и немного грустного зверька, уставшего волочиться по снегу.
— Правда, пан меценат, эта шапка не по вам!
— Я знаю. Знаю прекрасно. И еще я знаю, что я трус: я больше не хочу этого, Зборовский, поймите же! У меня страшно болит живот, мне страшно хочется есть, мне ужасно холодно. Дайте мне выполнить это задание.
— Возвратились бы лучше к жене!
— Моя жена верит в меня. Вы молоды, Зборовский, и не знаете, что значит любить женщину моложе вас на тридцать лет… Она верит в меня. Ради нее я стану мстителем, вершителем справедливости… героем! — Он печально улыбнулся. — Героем… я-то… Вы скажете, достаточно на меня взглянуть… Но она так юна, так невинна! Она вышла за меня не по любви, а из уважения, из восхищения. Я человек зрелый, а она — молодая студентка, для которой имеют значение только душа, сила характера, идеи… Бедняжечка! Ей и невдомек, что мечтатель и идеалист, каким я был когда-то, юноша, готовый погибнуть за свободу всего мира, незаметно собрал вещички и сбежал на цыпочках, как вор, а на его месте давным-давно обосновался толстый, жадный, равнодушный и трусливый буржуа… Дайте мне выполнить это задание, Зборовский. Ради нее.
Казик посмотрел в его усталое лицо, на брови Пьеро и на его шубу со взъерошенным, трепещущим на ветру мехом. Это было выше его сил — он улыбнулся.
— Когда вам исполнится пятьдесят, — тихо сказал пан меценат, — и когда вы полюбите молоденькую женщину, возможно, тогда вы меня поймете. Но с вами этого не произойдет. — И он добавил с особой гордостью: — Это дано не каждому!
— Пан меценат умеет водить грузовик?
— Да.
Казик все еще колебался, но Крыленко уже принял решение. Старый украинец поставил вопрос ребром.
— Он ни на что не годен, только лишний рот, и в любом случае подохнет от своего поноса. Пусть лучше погибнет он, чем кто-то другой!
Пан меценат выслушал инструкции с внимательной миной прилежного ребенка. Несколько раз подробно пересказал их, чтобы показать, что все понял.
— Значит, так, я жму на газ… Слева будет тропинка… Грузовики в конце. Я снова жму на газ и мчусь прямо на грузовики. Так. Объезжаю грузовики с прицепами: они меня не интересуют. Они стреляют… Пускай стреляют, слишком поздно. Так. Так. Тогда я вытаскиваю связку гранат и… так! Я все понял. Можете быть спокойны.
— Главное, чтобы пан меценат не забыл перекрыть дорогу. Иначе, если в него попадет пуля…
— Кошмар, кошмар! Полный провал! Я понял. Я не забуду.
Партизаны смущались и отводили глаза от человека в шубе, так похожего на толстого мокрого пса. Даже Крыленко сплюнул и сказал с отвращением:
— Такое ощущение, будто посылаем паренька на верную гибель.
К животу ему привязали гранаты. Прежде чем сесть за руль, он сбегал в кусты: у него постоянно болел живот. Ему помогли сесть в кабину. Партизаны растерянно смотрели на него. Им хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее. Но они не могли подобрать нужных слов. Он весело крикнул им мальчишеским голосом:
