Хануш Бургер - «1212» передает
Последние слова он сказал с усмешкой и уже на ходу. Разумеется, Шонесси и сам не верил тому, что говорил. Но от его слов мороз пошел по коже. Ведь с тех пор как исчез британец, не прошло и двадцати четырех часов…
Привет из прошлого
Решение не бросать на произвол судьбы Саар и Эльзас сразу подняло настроение жителей Люксембурга. Они воочию убеждались, что воинские части не отводятся на запад, а штабные лимузины оливкового цвета стоят у здания люксембургского стального треста. Последнее обстоятельство успокоило жителей больше всего.
Продвижение Мантейфеля и Дитриха в Арденнах еще не было остановлено. Катастрофа на севере все еще не была ликвидирована. Только американская сто первая авиадесантная дивизия в Бастонье держалась с удивительным мужеством, перерезав главную гитлеровскую артерию, питающую их наступление.
Слабым местом союзников была нехватка бензина. Все чаще и чаще американские танкисты получали приказы продвигаться, пока хватит горючего, а затем закапывать машины в землю. Однако это вовсе не мешало американским солдатам продавать бензин бельгийцам или французам, которые рассчитывались золотом.
Полковник Макдугал бушевал, генерал Зиберт издавал многочисленные приказы, придумывая всевозможные чудовищные наказания за хищение горючего, но это мало помогало. Больше того, одного ретивого капитана, который за воровство бензина отдал своих водителей под суд военного трибунала, в ночь на 23 декабря в городском парке избили до полусмерти.
Командиры ремонтных мастерских пытались было бороться с хищением горючего, но натолкнулись на такое сопротивление, что вынуждены были понемногу уступить, чтобы полностью не потерять своего авторитета среди подчиненных.
Дезертирство принимало порой самые удивительные формы. Так, например, один капрал из моего подразделения явился в лазарет и заявил, что у него расстроены нервы. Таких «больных», как он, набралось двадцать три человека, все они требовали отправить их в тыл. Один унтер-офицер и трое солдат пятеро суток отсиживались в крестьянском доме на французско-люксембургской границе якобы из-за того, что у них что-то случилось с машиной.
На улице Брассер дел было не ахти как много. Днем я собирал документацию, читал доклады ОКВ, слушал солдатский радиопередатчик «Кале» или же допрашивал пленных. При этом я заметил, что солдатам из армии Рундштедта в большинстве перевалило за сорок, а то и за пятьдесят. Ганс Хабе в своих листовках называл их не иначе, как «старики гренадеры». Среди них было много физически неполноценных, штрафников и даже целое подразделение так называемых политически неблагонадежных.
Днем перед Рождеством я ехал по улице. Перед одним из домов стоял приземистый «ситроен», на ветровом стекле которого был нарисован красный крест. Коренастый мужчина копался в моторе. Услышав шум моего автомобиля, он вышел на середину дороги и стал мне что-то объяснять на ломаном английском языке. Я обратился к нему по-французски.
Это был врач Баллоу. Он ехал на вызов к тяжелобольному, но — вот беда! — кончился бензин, и теперь он просил подвезти его. У больного он находился не более чем с четверть часа. Его пациента нужно было срочно отвезти в больницу.
По дороге доктор беспокоился:
— Больница переполнена, но я надеюсь, что, если персонал увидит военных в американской форме, это, несомненно, поможет…
Это действительно помогло. На обратном пути доктор молчал, но когда мы остановились перед его домом, он пригласил меня на чашку кофе.
Вилла доктора была обставлена с большим вкусом. Сын хозяина, мальчик лет двенадцати, обратился ко мне по-английски.
В передней нас встретила хозяйка дома — красивая темноволосая женщина с овальным лицом и высоко поднятыми бровями. На ней был шерстяной свитер цвета морской волны и темно-синие брюки. Она говорила по-французски. Приятным гортанным голосом она пригласила меня пройти в гостиную.
Комната была покрашена в темный цвет. Занавеси на окнах показались мне чересчур массивными. В комнате стояло несколько бронзовых статуэток. Стены были увешаны картинами. Заметив мой интерес к картинам, хозяйка дома опустила шторы затемнения и зажгла свет.
Над роялем висели картины, выдержанные в духе раннего импрессионизма. В алькове я увидел несколько миниатюр в рамках из слоновой кости…
И вдруг мои колени задрожали. С картины без рамки на меня с легкой насмешкой смотрели холодные голубые глаза! Стройное тело, узкие ладони обхватили колени, полуоткрытая папка на столе еще более подчеркивала белизну тела женщины…
Перехватив мой взгляд, фрау Баллоу спросила: — Вам нравится эта картина? Ее оставили у нас друзья из Праги. Они — беженцы. Одна супружеская пара, муж — довольно известный врач. Вот уже два года, как от них нет никаких вестей. Мы опасаемся, как бы нацисты не схватили их во Франции и не упрятали в концлагерь, как и многих других. Видимо, эта картина была очень дорога им, раз они оставили ее здесь. По-видимому, на картине нарисована какая-нибудь их знакомая. Спрашивать их об этом было просто неудобно, поскольку женщина на картине обнаженная. Как видите, мы здесь, в Люксембурге, в некоторой степени викторианцы…
Женщина засмеялась и, извинившись, вышла за кофе. Я подошел к картине поближе, чтобы заглянуть в насмешливые глаза Евы.
В душе я пейзажист. Фигуральные вещи мало интересуют меня. Однако Ева — это совсем другое. Но мне все же удалось сделать несколько удачных набросков с нее. Когда мой эскиз через четыре дня увидел Богуш, он улыбнулся и сказал:
— Ева Штербова. Она сейчас как раз сдает экзамены за пятый семестр на медицинском факультете. Безнадежное дело…
— Экзамены за пятый семестр?
— Нет. — Богуш усмехнулся. — Безнадежно ухаживать за Евой. Голова у нее забита одной медициной. Я вижу ее каждый вторник. Она слушает анатомию у Йршабека.
Богуш был скульптор и слушал анатомию.
Я тоже начал посещать занятия по анатомии под предлогом, что и это может пригодиться пейзажисту.
Голова у Евы на самом деле была занята только экзаменами. Однако после сессии мне все же удалось установить следующее: во-первых, она очень любила танцевать и танцевала искусно; во-вторых, она была членом левой студенческой организации, и, в-третьих, на ее носике было шесть крохотных веснушек, которые она тщательно запудривала.
Через три года Ева стала ассистенткой врача в университетской клинике, а мне все еще никак не удавалось написать с нее приличный портрет, так как ее родители вовсе не собирались отпускать свою дочь в свободное время в мастерскую какого-то неизвестного художника.
В то время я работал художником сцены. Дело это не любил и получал смехотворно низкий оклад, которого едва хватало, чтобы заплатить за мастерскую. Тогда мне было все равно чем заниматься: обстановка летом тридцать восьмого года была настолько тревожной, что мне, как офицеру запаса, приходилось со дня на день ждать призыва в армию.
Но, несмотря ни на что, для нас с Евой это было великолепное лето. Наши каникулы мы провели в палатке на берегу Сазавы, неподалеку от лагеря для детей рабочих. Теперь я знаю, что это место Ева не случайно выбрала для отдыха. Тогда же я во многом еще не разбирался.
Это был лагерь «Солидарность», который не только не пользовался поддержкой правительства, но даже всячески преследовался им. Худенькие детишки со вздутыми животами и огромными глазами! Здесь можно было услышать не только чешскую, но и немецкую, венгерскую, польскую речь.
Ева предложила лагерю свои услуги медика на время нашего отпуска. Лагерный врач, перегруженный работой, был очень благодарен своей коллеге из Праги.
— Это наше последнее лето, — тихо и неожиданно сказала мне как-то ночью Ева.
Я ничего не ответил. Мы понимали, что следующее лето может быть совсем другим. Я буду находиться где-нибудь на фронте, а Ева…
— Этих детишек нужно будет эвакуировать в Восточную Словакию. Кто-то должен о них позаботиться. Они не дадут нам очерстветь, не так ли? Утром я поговорю с Йошкой…
Йошка был начальником детского лагеря.
Так мы оба стали членами «Солидарности». И после возвращения в Прагу мы не порывали контактов с этой группой.
Фрау Баллоу вернулась в комнату, неся на подносе чашечки и блюдца. Доктор Баллоу тем временем успел переодеться и подсел к нам.
— Как увидели эту картину, вы будто онемели, — заметила наблюдательная хозяйка. — Картина очень мила, даже если это и не шедевр. Наш сын тоже заглядывается на нее, когда нас нет в комнате. Жаль, что она полностью не закончена.
Да, я не закончил эту картину. Случилось это через три недели после нашего отпуска, в сентябре. Как-то после обеда я неожиданно вернулся домой. Было еще довольно жарко, и Ева как раз принимала душ. Она не заметила моего прихода и, загорелая, стройная, мокрая, быстро промелькнула в комнату.
