Ирина Дрягина - Записки летчицы У-2. Женщины-авиаторы в годы Великой Отечественной войны. 1942–1945
Вот что потом рассказали девушки.
Клава медленно открыла глаза и поняла, что лежит под обломками разбитого самолета. Где она? Как в тумане проплывали неясные видения, лица родных, подруг. Они протягивали к ней руки, звали, что-то говорили. Их голоса почти не были слышны — мешал какой-то непонятный гул. Потом, как будто под крылом самолета, она увидела зеленые поля, леса. Они кружились, обвитые голубоватой лентой реки. Потом прозрачная речка начала приближаться, и над Клавой сомкнулась холодная глубь. На секунду прояснилось сознание: «Что с Тоней?»
— Тонечка, стреляй из ракетницы, давай сигналы! — прошептала Клава.
А Тоня Павлова ничего не слышала. Выброшенная из кабины, она лежала без движения под обломками плоскости. Девушка пробовала стрелять, не сознавая, для чего это делает: действовала как во сне. Хотела встать, но тотчас почувствовала острую боль в ноге, ухватилась было за стоявшую ребром плоскость самолета, но не удержалась и со стоном снова рухнула на землю. До сознания еще не дошло, что у нее переломаны рука и нога, а все лицо разбито и залито кровью. Тоня попыталась позвать летчицу, но почувствовала, что не может произнести ни слова.
Восемь часов пролежали девушки без движения, изредка приходя в сознание. Сверху тихо падал снег, покрывавший белой пеленой их неподвижные тела. Неожиданно Павлова увидела перед собой детские лица. Показалось, что это мираж. Но разбитый самолет действительно обнаружили немецкие ребятишки. От неожиданности они растерялись, залепетали что-то, бросились бежать домой, к своим матерям. И вскоре привели их. С удивлением и сочувствием рассматривали деревенские женщины почти погребенных под снегом людей. Увидев, что одна девушка открыла глаза, женщины поняли, что их надо спасать, и сообщили о случившемся в советскую воинскую часть. Вскоре прибыли солдаты с носилками и наших девушек срочно забрали в госпиталь.
Через несколько дней из штаба армии передали в полк, что Серебрякова и Павлова обнаружены на восточном берегу Вислы, под обломками самолета, и что обе находятся в госпитале.
— Живы! — ликовали однополчане. — Какое счастье, живы!
Четырнадцать часов, истекая кровью, пролежали раненые девушки под обломками своего самолета!
Клаву Серебрякову эвакуировали в далекий тамбовский госпиталь. Тяжелые ушибы, переломы рук и ног, большая потеря крови — надежды на выздоровление поначалу было немного. Минутами к летчице возвращалось сознание. И тогда она видела белые халаты, белые стены, белые кровати — такие же, как снег, что покрывал их там, под Гданьском. Над ней склонилось чье-то усталое лицо с внимательными черными глазами. До сознания дошло только одно слово «ампутация». Значит, это врач-хирург. Что он будет ампутировать? Ноги? Так вот почему такая невыносимая боль в ногах… А может быть, их уже нет? Клава попыталась взглянуть на свои ноги и не смогла поднять головы. Сделав резкое движение, она тут же потеряла сознание. Все снова окутал мрак.
Потом наступило короткое, мучительное пробуждение. Сколько времени она здесь лежит? Вокруг — бледные, худые лица соседей по палате. А Тони Павловой рядом нет, значит — выздоровела…
Клаву перевезли в московский госпиталь.
— Будет жить! — сказал во время одного из обходов профессор Богораз.
«Будет жить? Кто будет жить? Я буду жить!» И сразу стало радостно, а боль показалась не такой уж нестерпимой. Клава широко раскрыла глаза.
С этого момента лечение пошло успешнее. Но кости еще срастались плохо. Раны на ногах долго не заживали. Больше полутора лет без движения, в подвешенном состоянии пролежала Клава в госпитале. Несколько раз врачам пришлось ломать неправильно сраставшиеся кости. И тогда все начиналось сначала. Опять нужно было лежать без движения неделю за неделей, месяц за месяцем. Клава решила: «Пусть будет одна, вторая, третья повторная операция, я выдержу».
Потому что должна обязательно выздороветь и работать как все, без всяких скидок на здоровье.
На операциях Клава держалась исключительно мужественно, никто не слышал ее стонов. Видавшие виды хирурги поражались выдержке своей пациентки.
И вот кости срослись. Врачи спасли ей руки и ноги. Но пальцы на руках так скрючились, что разогнуть их без посторонней помощи не было никакой возможности. И Клава приступила к систематическим, упорным тренировкам. Огромных сил ей стоило каждое движение, едва заметное со стороны. Она их делала сотни, тысячи раз, стараясь вернуть к жизни почти атрофировавшиеся пальцы. Не давая себе пощады, долгими часами повторяла одни и те же упражнения для рук и ног, подавляя в себе усталость и мучительное желание отдохнуть.
Опытные врачи, отличный госпитальный уход, жизнелюбие Клавы, ее несгибаемая воля и упорство, медицинская гимнастика и время сделали свое дело. Настал час, когда Серебряковой было разрешено снова учиться ходить. Первая попытка встать на ноги показалась ей тяжким испытанием. Но постепенно она начала медленно передвигаться.
В августе 1946 года Клаву Серебрякову выписали из Главного военного госпиталя. А через месяц она поступила в Стерлитамакский педагогический институт. Появилась в институте на костылях, потом сменила их на две палки, затем стала привыкать ходить с одной палочкой и, наконец, забросила даже ее.
В письме Кате Рябовой Клава лаконично сообщала: «Учусь хорошо. Решила стать человеком самостоятельным». И — ни слова о трудностях, ни намека на упорство, с каким ей приходилось бороться за свое место в ряду здоровых и молодых студентов.
…На небольшой станции Туймаза с поезда сошли двое молодых учителей-историков: Клава Серебрякова и ее муж, Леонид Инфантьев. Здесь предстояло им начинать свою новую трудовую жизнь. Ту жизнь, за которую оба сражались на фронте.
Учительница Серебрякова старалась делать уроки интересными и наглядными. Она ходила в походы с детьми по родному краю, учила своих воспитанников любить Родину и служить ей так, как служила она сама и ее однополчане.
Неподалеку от Туймазы, в необжитом пустынном месте вырастал город нефтяников — Октябрьский. Клавдия с Леонидом решили переехать на новое место: городу требовались учителя. Это было трудное время. Сначала не было жилья, не хватало школ, занимались в несколько смен. Но Клава не привыкла унывать. Она отдавала всю себя школе, детям, работе. Учила других и училась сама. Заочно закончила педагогический институт, вечернюю музыкальную школу, начала работать над кандидатской диссертацией. Только так, в круговороте дел, Клавдия ощущала полноту и кипение жизни…
Пишу я эти строки и вижу перед собой выступление Клавдии Серебряковой в Москве, в Центральном Доме Советской Армии. На трибуну поднялась моложавая, подтянутая женщина в строгом костюме. Заканчивая свою речь, она взволнованно сказала: «Приезжайте к нам в Октябрьский. Нет города лучше нашего. Я очень счастлива, что живу в таком прекрасном месте и отдаю все силы, все знания, чтобы воспитать детей нефтяников достойными гражданами нашей страны». Клавдию провожали горячими аплодисментами.
С гордостью глядела я на дорогого мне человека и думала, как много несгибаемой воли в этой женщине, какое открытое и щедрое у нее сердце.
…Мы шли с Клавдией Федоровной Серебряковой по улицам Москвы. Если человек живет не переводя дыхание, у него редко выпадают свободные минуты, чтобы оглядываться назад, ворошить воспоминания о былом. Но порой они очень нужны, воспоминания о былом, помогающие одолевать трудности во имя нашего будущего.
Мы торопились: у Кати Рябовой нас ждали боевые подруги.
О командире полка Е. Д. БершанскойКогда был решен вопрос о моем назначении комиссаром 2-й эскадрильи в 588-й авиаполк ночных бомбардировщиков, то меня для ознакомления представили вернувшейся из командировки командиру нашего полка, опытной летчице Батайской летной школы Евдокии Давыдовне Бершанской.
На меня она произвела очень приятное впечатление — стройная, подтянутая, целеустремленная.
Я уже слышала, что в первые дни войны ее муж сразу же улетел на фронт и от него нет вестей. От Бершанской поступали рапорты отправить ее на фронт. В октябре 1941 года пришел наконец вызов от Героя Советского Союза майора Расковой. Е. Д. Бершанская обрадовалась и стала собирать документы. Враг был уже недалеко от Ростова, поэтому она решила отправить семью в Челябинск, надеясь на помощь друзей.
Прибежала домой. Сынок Валюшка обхватил ее ручонками и жалобно плакал. Самолетом добрались до Сталинграда, там она усадила отца, мать и сынишку на пароход, а сама отправилась сдавать дела.
Некоторые в полку считали Бершанскую слабохарактерным человеком. Это не совсем так. Она просто была доброй и отзывчивой к чужим горестям и просьбам, ведь ее собственная жизнь протекала далеко не в райских кущах. Совсем маленькие, с младшим братом, в ветхой хатенке, голодные, озябшие, они остались одни, с лежащей рядом умершей мамой. За окном выла вьюга и гремела канонада, слышалась пальба. В доме появились красноармейцы и отвезли детей в детский дом.
