Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»
— Не буду пока, — сказал я, — кажется, ты меня убедил. Но об этом надо еще подумать. Я подумаю, — пообещал я и спросил: — А куда ты меня везешь?
— Как куда? — кажется, он удивился. — Сегодня к комдиву, а завтра на соседний аэродром. Оттуда тебя перебросят на свой.
— Ну что ж, — говорю, — ты хозяин, я гость, распоряжайся. Только зачем к комдиву?
— Зачем? Для контакта. Для дружбы. Чтобы лучше нас прикрывали.
Говорит и смеется. Вижу, он и впрямь решил увезти меня к командиру дивизии. Я протестую:
— Чувствую, побуждения добрые, и ради дружбы я не прочь задержаться до завтра. Но ты видишь, в каком я состоянии? Меня схватят ваши врачи…
Он шлепнул себя по затылку, воскликнул:
— Ты прав. К ним попадись только, месяц полка не увидишь. Решено. Едем на аэродром.
* * *Лечу на По-2. Вернее, меня везут. Летчик ведет машину у самой земли. Под крылом несутся окопы, разбитые доты, сгоревшая техника. Местами проходим буквально над кладбищем танков, орудий, автомашин. Я сижу в задней кабине и, хоть мне не до этого, непрерывно кручу головой, наблюдаю за воздухом. Голова у меня забинтована, и если наш самолет почти не виден на фоне земли, то повязка видна далеко. Это меня и беспокоит: появись здесь «мессера» — несдобровать нам.
Не повезло мне сегодня: первый раз за всю мою боевую жизнь возвращаюсь домой не сам, не на своем самолете. Воспоминания захватывают меня.
…Год 1939-й. Жестокий воздушный бой. Уже сбил два самолета, атакую третий. Японец ударил откуда-то сверху. Нет, кажется, снизу. Впрочем, трудно сказать, откуда, с какой стороны. Острая боль резанула правую ногу, в глазах потемнело. Не видел, но чувствовал: падаю. Беспорядочно падаю. Меня мотает в кабине то влево, то вправо, то вжимает в бронеплиту. Очухался только внизу. Может, потому что мотало, а может, потому что почувствовал смерть и воспротивился ей. Оглохший от быстрого перепада высот, отупевший от боли, я все-таки вырвал самолет из падения и взял нужный мне курс по солнцу.
Сверху палило солнце, а внизу лежала пустыня, необозримая, ровная, жаркая. Можно было садиться в любом направлении, но я понимал: сесть — значит погибнуть. В пустыне трудно найти самолет, Я продолжал лететь. С потерей крови уходили и силы — я чувствовал это по охватившей меня сонливости. Бензин заливал кабину, бил мне в глаза, попадал в рот. Задыхаясь, я ждал, что машина вот-вот загорится. В таком состоянии летел более ста километров. Как это ни странно, долетел и нормально посадил самолет.
…Год 1942-й. Бой в районе Купянска. На высоте две тысячи метров небо затянула жидкая облачность. Немцы появились внезапно, из облаков, — две девятки «юнкерсов» и три «мессершмитта». Они намеревались бомбить железнодорожную станцию. Мы разогнали истребителей, затем атаковали бомбардировщиков. Во время атаки меня и подбили. Фашистский снаряд вывел из строя мас-лосистему, прошел у меня между ног. Давление масла упало на нуль, температура поднялась до предела, мотор раскалился и мог бы сгореть. Но у меня был запас высоты, я уменьшил обороты мотора, дотянул до аэродрома и сел.
А теперь меня просто везут. Как пассажира или больного. Как же это случилось? Вспоминаю события полета, подробности боя. Не с начала — в этом нет ничего характерного, а с момента подачи команды: «Бьем головное звено». Как заходил в атаку. Как положил прицел на машину ведущего. Как открывал огонь… Вспоминаю, анализирую, делаю вывод: причина потери Яка — моя ошибка в бою. Я мог поплатиться и жизнью.
А может, не так? Проверим еще раз. Мысленно возвращаюсь назад. Снова иду в атаку, беру самолет в прицел, открываю огонь. Все верно: ошибка первая повлекла за собой и вторую, затем третью. А была ли возможность исправить ошибки? Вполне! Надо было только свернуть, уйти от огня и вновь повторить атаки, можно и проще: бить не ведущего группы, а левофлангового, того, что был ближе других. Очевидно, он меня и подбил.
Да, я виноват. Не успев сблизиться с целью, не имея запаса скорости, я перешел в атаку. Это было первой моей ошибкой. Взяв машину врага в прицел, я долго ее догонял, идя по прямой, не маневрируя. Это было второй ошибкой. Видя, что немцы открыли по мне огонь, я не ушел от него, не свернул, продолжая идти напролом, пока не добился своего — сгорел мой «крестный» наверняка. Жаль, что в бою нет времени на раздумья. Там надо действовать быстро, дерзко и безошибочно. К сожалению, не всегда так бывает.
Вот ведь как получается. Разбирая полеты, бои, я не раз говорил об этой ошибке, характерной, очень опасной. Кого-то даже ругал и требовал, требовал… А сам! Командиру звена еще можно такое простить, но мне, командиру полка! Неудачно построив маневр на атаку, я поставил под удар не только себя, но и своих ведомых, и это удача, что немцы подбили только меня.
А что получилось дальше? Выйдя из боя вместе с ведомым, я волей-неволей уменьшил силы ударной группы. Потом, уже по пути домой, подвел под огонь не только себя, но и Колю Завражина: едва ли двое фашистов решились бы напасть на шестерку, а на пару — пожалуйста! Особенно, если один на подбитой машине, а второй привязан к нему и не может бросить свой самолет в широкий маневр, в лобовую атаку.
Как же закончился бой? Удалось ли нашей четверке добиться успеха, выполнить боевую задачу? И жив ли Завражин? Как же мне тяжело! От боли душевной, от боли физической. Как неуютно в этой машине! Не потому, что она тихоходная, что на ней невозможно даже обороняться в случае встречи с противником, а потому, что везут меня не как победителя, а как побежденного. И я представляю, как меня встретят в полку, особенно если погиб Завражин. Может, никто ничего и не скажет, будут молчать, но я пойму и по взглядам. Молчаливым взглядам пилотов, подчиненных…
Вот и аэродром. Капониры, машины, люди. Летчик убрал обороты мотора, с ходу садится, рулит к командному пункту. С трудом поднимаюсь в кабине. Вылезаю на плоскость, шаг — и я на земле. «Спасибо, дружище!» Летчик кивнул, что-то сказал, развернулся и сразу пошел на взлет.
Стою, разбитый своими думами, больной, оглохший от треска мотора. И вижу… бегут. Летчики, техники, мотористы. Машут руками, кричат, но что, не пойму. Вернее, не верю. «Ура! Командир прилетел. Ура!» Вижу радость в глазах людей и теперь уже верю. Бегут. Обгоняют друг друга… Призываю на помощь все силы. Мне надо быть твердым. Мне надо сдержаться. Ведь я командир. Нет, не сдержался… Ну и не надо.
Подбежали. Хватают меня. Обнимают. Хотели качнуть, но одумались: остановила повязка на голове, кровь на костюме. В самый разгар восторгов подъехал Величко, наш полковой врач. Расступились, пропустили его ко мне. Ничего не поделаешь, если кровь и бинты налицо, старшим бывает врач. Это закон.
— Как дела, командир? — улыбнулся, сверкнув золотой коронкой.
Доктор у нас молодчина: простой, заботливый, знающий дело. Летчики очень любят его, уважают, и он их не меньше.
— Нормально, — отвечаю ему. — Не ранен. А это так… при посадке слегка поцарапался.
Молчит, испытующе глядит на меня. Решает, что делать. Ростом он невелик, но характером твердый, если решит, то все — назад не попятится.
— Василий Николаевич, — прошу я Величко, — позвольте остаться здесь.
И все начинают просить: летчики, техники, механики. Но врач уже все решил. Улыбки как не бывало, голос официальный, строгий:
— Разговоры потом, друзья. Удар головой — это не шутка. Вдобавок и глаз закрыт. Командира возьмем в лазарет. Проверю. Если последствий не будет, верну в полной сохранности.
Дипломат: не со мной говорит, с коллективом. А я вроде никто, просто больной. Характерно, что все соглашаются. Больше того, дружно поддерживают.
* * *Душно. Пахнет лекарствами. За окном тоже душно. Может, поэтому рано проснулся. Впрочем, нет, не поэтому, по привычке. Вчера тоже рано проснулся. И позавчера. Все идет хорошо. Наши войска наступают, группа «Меч» успешно их прикрывает, отражает налеты фашистских бомбардировщиков. После каждой крупной воздушной схватки мне звонят в лазарет, сообщают подробности. Успехи моих ребят — бальзам на мою побитую голову, и меня угнетает только одно — судьба Коли Завражина.
Где он? Что с ним? Третьи сутки уже, а о нем ничего не известно. Это и плохо, это и вселяет надежду: может, еще живой, может, придет. Сколько случаев было. Через день приходили, через неделю и больше. Только бы жив был.
* * *Полдень. Я только что пообедал. Сижу у окна, отдыхаю, и вдруг телефонный звонок — докладывает начальник штаба полка:
— Товарищ командир, вернулся Завражин. Подвезли прямо к капэ.
Слов нет, чтобы выразить радость. Спрашиваю:
— В каком он состоянии? Что с ним случилось?
— Сейчас придет к вам, сам все расскажет, — отвечает майор Рубцов.
Выхожу на крыльцо. Жду. Немного волнуюсь. Проходит какое— то время, и к дому подходит бензозаправщик. Он не виден еще, но я узнаю его по мощному реву мотора. Ну и Рубцов! Не нашел полегче машины! Бензовоз обогнул лазарет, идет прямо ко мне. Из-за кустов показался мотор, кабина, цистерна с горючим. Подходит к крыльцу, рыкнул на средних оборотах мотора, остановился, обдав ступеньки горячим ветром.
