Павел Кодочигов - На той войне
Ольга Кильк говорила тихо, каким-то бесцветным голосом, казалось, даже равнодушно, а в глазах ее стояла боль, мелькало в них что-то такое, что Люба еще ни у кого не видела. Шофер нетерпеливо поглядывал на нее, торопя взглядом, а женщина все рассказывала и рассказывала о том, что она и другие перетерпели во время оккупации, и остановить ее Люба не смела. Ольга Кильк сама подтолкнула ее:
— Залезай в машину — меня ведь не переслушаешь.
Угоняя осенью население в Литву и создавая у себя в тылу «зону пустыни», фашисты дотла сжигали там все дома, однако в прифронтовой зоне населенные пункты сохранили для размещения своих войск, и Люба пока видела почти целые деревни.
В Новгороде фашисты заранее подорвали все промышленные здания, все исторические памятники, все пригодные для жилья дома. Люба ощутила в городе неведомую ранее сторону войны, и это так потрясло, что она решила немедленно рассказать девчатам об увиденном и услышанном. И раненым буду о том же рассказывать, думала Люба, чтобы были злее и беспощаднее, когда вернутся в строй. Однако первым ее слушателем оказался Саша. Он ждал ее. Живой и невредимый! С улыбкой до ушей. Увидела его Люба и побежала навстречу. Он, движимый таким же порывом, устремился к Любе, но, заметив беспокойно прижатые к груди руки, полные слез глаза, остановился, спросил тревожно:
— С тобой что-то случилось, Люба?
— Со мной ничего, но тебя так долго не было... Мне говорили, что ты убит, а вчера поступил раненый из твоего батальона и сказал, что ты куда-то исчез. Я не знала, что и подумать... Почему ты так долго не приходил, Саша?
Люба переживала за него, беспокоилась! Теплая волна признательности подхватила и понесла Сашу, ему захотелось обнять, прижать к себе девушку, но не посмел, только приблизился к ней и сказал, сглатывая комок в горле:
— Я не мог, Люба. Меня перевели в 1009-й артполк...
— Ну и что? Он же нашей дивизии.
— Я каждый день думал о тебе, но не было никакой возможности.
Как и в Чайных водах, они снова стояли на виду, кто-нибудь все время проходил мимо, пристально разглядывая Сашу. Вначале, обрадованные встречей, они не замечали этого, но скоро любопытные взгляды стали мешать, и они двинулись к лесу. Еще возбужденная поездкой, Люба рассказывала о Новгороде:
— Если бы услышала от кого-нибудь, не поверила. Ни одного целого дома, ни большого, ни маленького! Не укладывается в голове, что такое могут творить люди. Целый город надо будет строить заново, или его перенесут в другое место? — спросила Люба и сама же отвергла такое предположение: — Нет, на старом месте он должен быть, где всегда стоял. Одно меня порадовало: немецкое кладбище при въезде в город. Мы их потери не знаем, думаем, что они только у нас есть, а березовые кресты на несколько километров тянутся. Одинаковой высоты, ровными квадратами, по линеечке. Но зачем немецким матерям могилы сыновей в России, которые они никогда не могут навестить? И зачем они нам? — Люба прикусила губу, быстро взглянула на Сашу. — Чему радуюсь? Кладбищу! Жестокими нас делает война, правда?
— Отойдем.
— Так оно, но я сегодняшний день не забуду, детям своим расскажу, внукам, — возразила Люба и спохватилась — как истолкует ее слова Саша? И, чтоб не подхватил он ее мысль, перевела разговор на другое: — Замерз? Хоть бы телогрейку застегнул.
Он же, еще до встречи, специально распахнул ее, старался держаться боком, чтобы Люба увидела орден. А Люба все время смотрела на его лицо, заглядывала в глаза и не замечала новенького, сверкающего Красного Знамени. Лишь когда ее пальцы прикоснулись к холодному металлу, взглянула на гимнастерку и ахнула:
— Тебя наградили таким большим орденом? Поздравляю!
— Спасибо, Люба! — Саша осторожно пожал протянутую Любой руку и задержал в своей.
— За что тебя наградили, Саша? Расскажи.
: — Даже не знаю. Может быть, за то, что танк подбил?..
— Гранатой? — испугалась Люба.
— Нет, из пушки. В деревне Запростье. Артиллеристов побило, а немцы прут. Я — к пушке. У нее, понимаешь ли, прицел разбит, — начал горячиться Саша. — Я тогда через ствол навел — и попал. Потом еще. Тут полковая артиллерия огонь открыла. Отбились.
— Ой, страшно-то, поди, как было?
— Страх всегда позднее приходит, а в горячке не до него.
— А как же ты из пушки? Умеешь, что ли?
— Так я же танкистом был. Башнером!
— Вот как? Не знала. Меня тоже медалью «За боевые заслуги» наградили, а Катю Мариничеву и Машу Прокофьеву даже орденами Красной Звезды! И еще похвастаюсь: кандидатом в члены партии меня приняли! Все не решалась подавать заявление, а Новгород освободили, написала. На днях кандидатскую карточку получила. Что со мной было, не представляешь! Руки и ноги от волнения тряслись. Ой, заговорила я тебя. Идем в палатку, погреемся.
— А разве можно?
— Нельзя, конечно. Но в шоковой пока, слава богу, никого нет.
Зеленая снаружи палатка внутри была белой. Пол устлан хвоей, топилась печка.
— Как ты назвала эту палатку? — спросил Саша, осматриваясь.
— Шоковой. Сюда самых тяжелых, без сознания, которых даже оперировать нельзя, приносят. — Люба на миг задумалась о чем-то, озорно улыбнулась и попросила: — Ты посиди здесь. Я скоро.
Вернулась загадочная, на Сашу посматривала как-то по-другому. Достала из кармана сверток.
— Держи, — подала кружку, флакон с какой-то жидкостью. — Это гостинец тебе.
— А я ничего не принес. Не догадался, понимаешь ли, — смутился Саша.
— Мне ничего и не надо, а ты выпей, Саша, обмой свой орден.
— И ты выпьешь, — обрадовался он.
— Я еще не научилась, и на дежурство мне ночью, а ты выпей, сразу и согреешься.
Невелико угощение, но не ожидал его Саша. Как лихой казак опрокинул кружку и задохнулся, закашлялся. Ни слова сказать, ни вздохнуть. Руками только мог махать.
— Что это? — спросил наконец.
— Спирт.
— Я его никогда не пил, — сквозь слезы признался Саша, — и закусить нечем.
— Прости, совсем забыла. Вот хлеб с маслом, — развернула Люба сверток.
Он торопливо откусил и снова сморщился.
— Я масло сахаром посыпала, чтобы вкуснее было. Он рассмеялся:
— Солью надо было, солью. Кто же сахаром закусывает?
Действительно, солью, вспомнила Люба. Когда у них собирались гости, всегда в первую очередь за солеными огурчиками да грибками тянулись. Смешно ей стало от своей оплошности, Саше — и того смешнее. Сидели и хохотали, глядя друг на друга, не в силах вымолвить и слова.
На улице смеркалось. В палатке с ее маленькими окнами и совсем темно стало. Заглянул санитар Крохмаль, передернул пышными усами и протянул удивленно:
— Филиппова, с кем это ты тут балакаешь? Я раненого на морозе держать буду.
Как песню спугнул. Пришлось возвращаться к действительности, выходить на улицу. Полная луна поднялась в небе, усыпанном крупными и яркими звездами. Одна искрой метнулась к земле.
— А я загадала! — трепетно воскликнула Люба.
— О чем? — живо спросил он.
— А вот этого не скажу.
— Не говори. Я догадался, и все знаю.
— Что знаешь? Что? — встревожилась Люба.
— А вот этого я тебе не скажу.
Они посмотрели друг на друга и смутились — не так уж трудно было догадаться, о чем могла загадать Люба.
— Пусть все сбудется, как ты загадала.
Вместо ответа Люба потянулась к нему, застегнула телогрейку и пригрозила:
— Не смей распахиваться. Простудишься. Ты еще придешь?
— Непременно.
— Поскорее. Хорошо?
— Постараюсь. До свиданья, Люба. Мне пора.
— Постоим еще немножечко?
— Постоим.
— Тебе далеко идти?
— Километров пятнадцать.
— Ой как далеко! Иди давай, — сказала Люба, но рука ее, мозолистая и шершавая от частого мытья, еще долго покоилась в руке Саши и не хотела расставаться с нею.
3
После освобождения Новгорода дивизия быстро очистила западное побережье Ильменя, а под Шимском вступила в тяжелые и изнурительные бои. Оборона немцев здесь оказалась крепкой.
Таня Дроздова соображала: «Старая Русса не освобождена, и фрицы держат не Шимск, а дорогу, чтобы иметь запасной путь отхода из Старой Руссы». И что там думают на Северо-Западном? Шуганули бы немцев как следует, они бы и тут деру дали. Понимала Таня и другое: чем дольше продержатся фашисты, тем больше зла причинят. Если и целы ее Подгощи, то теперь спалят непременно, жителей угнать могут или перестрелять всех от мала до велика. В работе забывалась, а как оставалась без дела, иногда взрывалась:
— Ну что стоим? Что? Может, мне в пушкари пойти или на «катюши»? Я бы им такую баньку устроила — до Сольцов бы без памяти катились.
Повеселела, когда загрохотал фронт по-настоящему и вперед двинулся, а медсанбат получил приказ на передислокацию. Залезла на машину, глаза на дорогу, и застыла. Показался Шимск.
— Я думала, Шимск — город, а это деревушка небольшая. Ты что нам плела, Дроздиха? — подковырнула Таню Клава Отрепьева.
