Юрий Белостоцкий - И снова взлет...
Начало прозвучало неплохо, и Кирилл это почувствовал и, уже осмелев, перешел на обнаженность чувств, которая больше всего взволновала его же самого:
Шар, наверно, обрыщешь земной,
А второй не отыщешь такой.
И когда я сжимаю штурвал,
Понимаю: о ней лишь мечтал.
Он уже не сдерживался, он уже любил и страдал и как бы призывал в свидетели этой своей любви и этого страдания всех, кто находился в землянке, хотя и понимал, что свидетели здесь вроде бы ни к чему, если вообще не лишние, но поделать с собой уже ничего не мог и продолжал все в том же духе:
Прямо в душу вошла навсегда,
А походка легка и горда.
И забыть невозможно лицо
Королевы карельских лесов.
А когда кончил, вдруг угнетенно присмирел, поняв, что этим стихотворением высказал то, что не следовало бы высказывать при посторонних, во всяком случае при Малявке и Римме. И точно. Малявка, пока он читал, опять сидела ни жива ни мертва, только теперь уже не краснела, а бледнела и все как будто собиралась нырнуть под стол, а Римма, как только Кирилл опустился на свое место, сначала что-то игриво шепнула на ушко лейтенанту с усиками, потом поиграла глазами и проговорила излишне громко, словно заранее претендуя на награду за сказанное:
— А я знаю, про кого это сложено, знаю, кто королева! Хотите, скажу?
Кирилл судорожно крутнул головой, Малявка умоляюще посмотрела на Римму, лейтенант нетерпеливо поерзал у себя на сиденье, затем льстиво понукнул:
— Скажите, Риммочка. Интересно будет услышать.
И Римма сказала:
— Про жену генерала. Ее Светланой Петровной звать. Походка, глаза — тут все про нее. Я сразу догадалась.
Действительно, стихотворение было посвящено Светлане Петровне, но Римма сказала это вовсе не для того, чтобы разоблачить его автора, такое ей и в голову бы не пришло. Она просто, совершенно не думая, что кому-то сделает больно, всего-то-навсего решила поразить всех своей догадливостью. И поразила. Только каждого по-своему. Если лейтенант с усиками после этих ее слов опять заинтригованно заерзал у себя в углу, предвкушая что-то этакое, от чего подскакивает пульс и разыгрывается воображение, то Кирилл побелел, и его загорелая шея больше не оттеняла непорочно белый подворотничок, шея, как и лицо, стала белой. Малявка тоже, верно, почувствовала себя не в своей тарелке, и лишь молчаливый лейтенант с одутловатым лицом как ни в чем не бывало продолжал нюхать луковицу, с которой он не расставался, как только сел за стол. И было долго тихо после этих Римминых слов в землянке и неуютно, и первым эту неуютную тишину опять, как бы по праву тамады или Римминого рыцаря, нарушил лейтенант с усиками: ему, видно, не терпелось до конца узнать подробности этой пикантной истории и тем самым как бы досадить Кириллу, осмелившемуся здесь читать после него свои стихи, и он с фальшивым сомнением проговорил:
— А может, это вовсе не про нее, не про жену генерала? На аэродроме много всяких женщин. Может, вам просто показалось?
Удар кнутом, наверное бы, не так подхлестнул Римму, как это его сомнение в том, в чем она сама не сомневалась.
— Как не про нее, если я говорю, что про нее? — возмущенно загудела она. — Что я — маленькая? Я все знаю, не слепая, а он — показалось. Не знала бы, не говорила. Мне все известно. И насчет королевы карельских лесов тоже.
— Откуда же, Риммочка?
Это был новый удар, и Римма уже понеслась вскачь, как скаковая лошадь.
— Откуда, откуда! Потому что он ее так называет, королевой. Про это вся дивизия знает. Спросите любого. А вы — «откуда»? Неужели вы думаете, что это любовное стихотворение он вот ей, — и Римма с пренебрежением ткнула пальцем в сторону Малявки, — написал? Как же, держи карман шире, напишет он ей…
И кончить Римме хотя бы на этом, и все, быть может, и обошлось по-хорошему, до греха бы не дошло, так как в намерения Кирилла, несмотря на отвратительную бестактность Риммы, вовсе не входило устраивать здесь из-за этого шум, и он терпеливо ждал, когда она, наконец, угомонится, чтобы обратить все это в шутку — иного пути он не видел. Но Римма, видать, вошла во вкус, и будто в землянке, кроме нее и этого лейтенанта с усиками, никого — ни Кирилла, ни Малявки, ни того молчуна — не было, вдруг добавила с сытым хихиканьем, точно любовнику под одеялом:
— А если разобраться, то ничего такого в ней и нету, в этой самой генеральше. Так, одна видимость и воображение. Только и есть, что генералова жена.
— Правильно, Риммочка, — охотно поддакнул ей лейтенант, чтобы, верно, подольститься, а заодно и колупнуть Кирилла. — Баба как баба, подцепила генерала и корчит из себя королеву.
Как ни странно, но Кирилл этой откровенной наглости лейтенанта даже обрадовался, во всяком случае теперь-то, после этих слов, что освобождали Кирилла от обязанностей быть тактичным, он знал, как ему поступить. Он неторопливо встал, неторопливо посмотрел в самые глаза этому лейтенанту и неторопливо же, самым будничным голосом, словно предлагал закурить, проговорил:
— Вы ни за что ни про что оскорбили сейчас очень хорошую, даже необыкновенную женщину. Это не достойно офицера. Прошу вас, откажитесь от своих слов.
— Да, откажитесь! Сейчас же!
Это не выдержала и потребовала вслед за Кириллом то же самое Малявка. Кирилл глазами приказал ей молчать.
— Ну, так как, приятель, будем отказываться или стоять на своем?
Ростом лейтенант был ниже Кирилла, но крепко сшит, да и трусостью, видать, не отличался.
— Это перед кем же я должен отказаться от своих слов? — деланно улыбаясь, спросил он тоже спокойно, но в этом спокойствии чувствовалось, что он, как и Кирилл, не станет церемониться, если дело дойдет до серьезного.
— Передо мной, — ответил Кирилл.
— А кто вы ей — муж или любовник?
Если бы лейтенант, задав этот вопрос, затем с самодовольным видом не перевел взгляд на Римму, он, может быть, и смог бы еще как-то выдержать чудовищный удар Кирилла или хотя бы увернуться от него, но раз уж он в такой момент решился еще и пококетничать, то и поплатился за это сполна: уже через мгновение, даже не успев погасить улыбку, он был так припечатан к стене вместе с этой своей улыбкой, что стена вроде как бы дала трещину, а из пазов меж бревен посыпалась труха.
XIТо, что произошло в землянке у Риммы-парикмахерши, тайной на аэродроме не стало. То ли Римма не выдержала да и пожаловалась по своей бабьей слабости кому-то из своих многочисленных клиентов на Кирилла, и те разнесли весть дальше, то ли сам лейтенант, будучи не в силах замаскировать нарисованный ему Кириллом натюрморт под глазом, был вынужден дать объяснение своему начальству о причинах появления этого натюрморта, а только вскоре на аэродроме об этом знал всякий, кто только пожелал узнать.
Узнала и Светлана Петровна.
Они с мужем только что поужинали, и генерал, перебравшись, по привычке, из-за стола в кресло-качалку — это кресло ему каким-то непостижимым образом раздобыл еще прежний адъютант, — чтобы без помех выкурить папиросу, вдруг, не сделав и двух затяжек, таинственно произнес:
— Знаешь, свет очей моих, а этот твой Левашов здорово отличился.
— Что такое? — отозвалась Светлана Петровна — она убирала со стола посуду и не уловила в голосе мужа таинственной многозначительности, на которую тот изо всех сил нажал. — Что-нибудь в бою, на задании?
— Как же, «на задании». Подрался.
— Подрался?
— Да. Одного офицера из БАО так разукрасил, что мать родная не узнает.
Светлана Петровна поглядела на мужа с укоризной — нашел время шутить.
— Нет, правда, дорогая, подрался, — повторил он уже с мольбою в голосе. — И знаешь, из-за чего? В жизнь не угадать. Из-за той девчонки, с которой он тогда танцевал. Маленькая такая, чернявенькая, с наперсток, помнишь? Еще на мальчишку смахивает. Оружейница она, на «кобрах», новенькая. Вот тебе и любовь, свет очей моих! А? Каково? Подрался как самый отъявленный хулиган.
Последнее генерал произнес вроде с осуждением и в то же время с явным ликованием, и Светлана Петровна поняла причину этого ликования и нахмурила брови.
— Ты мне говоришь это таким тоном, — заметила она ему после некоторого молчания, — что можно подумать: Левашов не подрался, а отличился в бою, и ты прямо-таки рад и собираешься представить его к правительственной награде.
— Дождется он у меня награды, — всхохотнул генерал.
— Что же ты собираешься с ним сделать?
— Я командир дивизии, дорогая, у меня дивизия. На то есть командир полка.
— И что же он, этот командир полка?
— Уже посадил его на гауптвахту. Кажется, на десять суток. Так что у него будет время поразмыслить над своим поведением и уставом внутренней службы. Надолго теперь драться закается.
Проговорив это, генерал машинально скользнул взглядом по зеркалу, висевшему в простенке между окон как раз напротив качалки, и с удовольствием оглядел себя там и даже подмигнул себе, как бы в знак единомыслия, сразу двумя глазами, но увидев затем там же, в зеркале, насупленный взгляд жены и поняв причину этой насупленности, добавил уже не так бодро и вроде бы страдая оттого, что должен был говорить:
