Юрий Белостоцкий - И снова взлет...
Присев на бережок и усадив его (точно это была его инициатива, а не ее — поэтому он даже не подумал воспротивиться) рядышком с собою так, чтобы и ему и ей было можно видеть в воде свои отражения, она какое-то время молча и с напряженным ожиданием наблюдала, как и что эта притихшая и прямо смотревшая на них из глубины прозрачного ручья пара сейчас начнет делать. Но так как пара эта — чугунно выпрямивший спину летчик и уткнувшаяся подбородком себе в колени девчушка с остро поднятыми мальчишечьими плечами долго ничего не делала, продолжала сидеть сиднем, будто не живая, и даже не замечая, что в воде вовсю уже забегали черные длинноногие пауки, Малявка вдруг, не меняя позы, чтобы, верно, не спугнуть этих двух подводных истуканов, казалось, позабывших о себе и о времени, схватила попавшийся под руку голыш и с каким-то непонятным ожесточением запустила его в воду. Кирилл удивленно поглядел на нее, но ничего не сказал. Промолчала и она, видно, устыдившись своего ребячества. Потом, снова уставившись с надутым видом в воду, в которой, как только разошлись круги, опять появилась эта чудовищно невозмутимая, будто скованная параличом пара, вдруг произнесла каким-то прогорклым голосом:
— Не интересно, правда? Ни капельки не интересно, — и тут же, без всякой связи, добавила: — Хотите, я вам буду носовые платки с подворотничками стирать?
Во фронтовой авиации среди девчат это было принято — стирать носовые платки и подворотнички кому-нибудь из приглянувшихся летчиков, так как летчиков на аэродромах было сравнительно мало, а девчат — хоть пруд пруди, и многие из летчиков на это шли, хотя и рисковали, а после, было дело, даже каялись: ведь если девушка бралась постирать даже что-то по мелочи (обычное белье, не мелочь, стиралось в прачечных и выдавалось летчикам прямо в бане), значит, она или уже была близка с этим летчиком, или на эту близость явно рассчитывала. И вот Малявка, если это у нее была не блажь, предлагала Кириллу, видно, то же самое, и это было бы не так уж, пожалуй, страшно, если бы при этом она сделала значительное лицо и поиграла, как другие, глазами. Тогда можно было бы просто посмеяться над ее предложением или даже оскорбиться и разругаться в пух и прах. Но в том-то и беда, и Кирилл это чувствовал, что эта самая Малявка предложила быть у него добровольной прачкой вовсе не так, как другие, с дальним прицелом, а как-то ненароком и до того наивно и бесхитростно — может, всего лишь для того, чтобы только не отставать от других и походить, как все, на женщину бывалую, — что отказать ей сейчас, когда он и без того считал себя перед нею кругом виноватым, было бы с его стороны просто жестоко, и он, не зная, на что решиться, уже буквально застрадал, хотя и продолжал сидеть все в той же напряженно-стылой позе, уставившись глазами в воду. Он понимал, что если согласится, то все равно свою вину перед нею не искупит, больше того, усугубит, а ее, Малявку, сделает в своих руках игрушкой, а в глазах людей — посмешищем. Ведь если бы он любил ее, а не другую, и не был бы предан всей душой той, другой, тогда бы и рассусоливать было нечего. Но он не только что нутром, но и кожей чувствовал, что не любит ее и никогда, наверно, не полюбит, хотя, когда она сейчас была вот тут, с ним рядом, и как-то пристыженно, чисто по-мальчишечьи сутулила свои острые плечики, чем-то все же влекла его к себе и волновала, и он, хотя и бессознательно, помимо своей воли, был бы даже не прочь опять расцеловать ее, если бы она вдруг снова, как тогда, в первый вечер, неуклюже ткнулась ему головой в грудь и замерла, не видя и не слыша ничего вокруг. Но Малявка в грудь ему не тыкалась, продолжала сидеть молча и неподвижно, с остановившимся взором, и было в ее хрупкой угловатой фигурке столько чего-то горького и неутешного, что Кирилл, глянув, наконец, раз за разом на нее украдкой, точно в противном случае мог замутить воду в ручье, вдруг поднялся на ноги, со звоном ухватил ведро за дужку и сказал грубовато, как если бы из-за нее ему сейчас приходилось прыгать из самолета без парашюта:
— Нечего тут рассиживаться, пошли. А то мне еще к Шельпякову. А за платками завтра в землянку придешь. Я приготовлю.
Кирилл, конечно, был уверен, что от радости Малявка подпрыгнет до неба, но она сказала:
— В землянку не пойду.
— Что?
— В землянку, говорю, не пойду, товарищ лейтенант.
В Малявке, несмотря на ее мальчишескую угловатость и чисто мальчишеские выходки, зрела женщина, и эта женщина сейчас и отказывала Кириллу в том, в чем и должна была отказать, и Кирилл, наконец, это понял и больше удивляться не стал.
— Ладно, сам принесу. Не возражаешь?
— Буду рада, товарищ лейтенант!
— Рада, рада, — незлобиво передразнил он ее. — И не зови меня, пожалуй, товарищем лейтенантом. У меня есть имя. И неплохое, между прочим, как говорят добрые люди. Ты не согласна?
— Мне будет трудно, товарищ лейтенант.
— Ну вот, опять за рыбу деньги.
— Но я постараюсь, честное комсомольское.
— Когда меня собьют?
— Вас не собьют, товарищ лейтенант.
Кирилл суеверно вздрогнул, потом потребовал:
— А ну, сплюнь!
— Как это?
— Надо же, еще спрашивает. Вот так, через левое плечо, три раза. Ну!
Малявка сплюнула, Кирилл одобрительно тряхнул головой и сказал уже весело:
— Давай теперь отнесем ведро, а потом я покажу тебе птичье гнездо. Хочешь? Вчера нашел. Знаешь, почти рядом с землянкой, где парикмахерская. Тут недалеко. Хочешь?
— Ой, я еще никогда не видела птичьих гнезд. Это, наверно, очень интересно? И птенчики есть?
— Птенчиков пока нет, есть яйца.
— Много?
— Целых три.
Малявка пришла в восторг.
Гнездо оказалось кем-то безжалостно растоптанным, от него ничего не осталось, кроме вдавленной в землю скорлупы, и Малявка ужасно расстроилась. У нее сделался такой вид, будто это она наступила на него ногой и теперь не знала, что делать: то ли собрать скорлупу в кучку и осторожненько прикрыть травой наподобие холмика, то ли оставить все, как было. Решила собрать — все на душе будет спокойнее. Потом, привстав с корточек и, видно, позабыв в расстройстве о Кирилле, поспешила без оглядки подальше уйти с этого места, но не сделала и нескольких шагов, как запнулась за корявую валежину и неловко упала лицом вниз. Кирилл увидел это не сразу, он отошел от гнезда чуть позже, а когда увидел, Малявка уже лежала, неуклюже подвернув под себя руки. Кирилл в два прыжка подскочил к ней, хотел помочь подняться, но она запротестовала.
— Больно?
— Немножко. Сейчас пройдет.
— Где?
Малявка ощупала коленку и снова сморщилась.
— Как же это? — растерялся Кирилл, потом попросил: — Ну, покажи.
— Скажете же, товарищ лейтенант…
— Так у тебя кровь.
Действительно, когда она ощупывала коленку через юбку, на юбке пятнышком проступила кровь.
— Ты с этим делом не шути, — уже решительно повторил Кирилл. — Может быть всякое.
Малявка молчала.
— Ну!
— У вас что — диплом врача? Или любопытство?
— На фронте каждый сам себе врач. Ну, к-кому говорю, показывай!
Что-то в его голосе, видать, кольнуло Малявку, и она, отворотя лицо в сторону, вдруг вызывающе, точно в отместку хотела его лягнуть, выбросила ушибленную ногу вперед и больше, чем надо, задрала подол длинной армейской юбки. Нога у нее оказалась вовсе не мальчишеской — сухой и мускулистой, а совсем как у зрелой женщины — полнокровной, даже пухловатой, и не смуглой, а белой, вроде никогда не знавшей загара, и, несмотря на уродовавший ее кирзовый сапог с широким голенищем, настолько правильной, даже совершенной формы, что другой бы на месте Кирилла залюбовался не отводя глаз. Но Кирилл только покачал головой: на коленке, чуть выше розоватой от ушиба чашечки, он увидел неглубокую треугольную ранку. Из ранки сочилась кровь, и это его не на шутку встревожило.
Малявка же продолжала сидеть все так же отворотясь от него и даже зажмурив глаза. Потом, не слыша его голоса, спросила с обидой:
— Смеетесь?
Это в ней говорил стыд. Но стыд тут же прошел, как только Кирилл ответил:
— Тебе надо в санчасть, Малявка. Подняться можешь?
— Не знаю.
Она согнула ногу, оправила юбку, но подниматься не стала. Попросила:
— Подождем еще немножко, может, пройдет?
— Подождем.
И верно, через минуту, которая у нее ушла на то, чтобы окончательно привести себя в порядок, она поднялась, правда, не без его помощи, потом, дав ему знак, чтобы он отошел в сторону, осторожно, как бы на ощупь, сделала несколько шагов туда-сюда, потом еще, и наконец, заявила:
— В санчасть не надо.
— Выдумываешь.
— Заживет как на собаке.
— Так хоть бы йодом смазать, — слабо запротестовал Кирилл.
Верзила, каких мало, он почему-то считал, что все, кто был ниже его ростом хотя бы на сантиметр, скроены слишком уж ненадежно, хрупко, а на Малявку он вообще не мог смотреть без сострадания и жалости, и поэтому ее молодечество его нисколько не успокоило.
