Аркадий Гайдар - В дни поражений и побед
– Пройдет! – уверял он. – Ежели после эдакой пропорции как рукой не снимет, уж тогда и не знаю что!
Ходили последние дни ребята сами не свои. Чем ближе подвигались красные, тем с большим нетерпением ожидали их партизаны, потому что каждый надеялся отдохнуть тогда, хоть немного, от волчьей жизни. Узнать о судьбе оставленных на произвол во вражьей среде родных и близких. Увидать окончательный разгром белых и долгожданную Советскую власть.
– Ты куда ж тогда, милай, деваешься? – спрашивал матроса добродушный Силантий.
– Когда?
– А как товарищи придут!
– В море уйду, – отвечал тот, потряхивая головой. – В море, брат, широко, привольно. Даешь тогда во всех краях революцию бунтовать! Я ведь при радио-машинах раньше служил. Знаешь ты, что это такое?
– Нету! – говорил тот, прислушиваясь с любопытством.
– Это, брат, штука такая. На тыщи верст говорить может. Захотел ты, скажем, в Англию, или Францию рабочему что сказать, повернул раз, а уж там выходит: «Товарищи! Да здравствует всемирная революция!» Захотел буржуазию подковырнуть, навернул в другой, а уж те читают: «чтоб вы сдохли, окаянные, придет и на вас расправа». Или еще что-нибудь такое.
Дядя Силантий слушал удивленно, потом спросил, немного недоверчиво, у Сергея, к которому всегда обращался со своими сомнениями.
– А не хвастает он зря, парень?
– Нет, не хвастает, – подтвердил тот, – верно говорит!
Вечерело. Заходило солнце. Точно вспугиваемый, то налетал, то снова прятался мягкий ветер.
– А что! – сказал матрос, – не пора ли, ребята, за хлебом?
– Пора, – ответил Егор. – Ребята сегодня последние корки догрызли.
– Ну вот! А то завтра, чуть свет, к Косой горе, я думаю. С кем вот послать только. У тебя нога болит. С Васькой разве?..
– Дай я пойду, – предложил Сергей.
– Ты?
– Ну!
– Ступай, пожалуй. Человек с десяток с собой возьми. Они там тебе покажут, у кого.
Назначенные в фуражировку, за хлебом, который был отдан на выпечку в один из домиков, близ города, наскоро поужинали и собрались.
– Смотрите! – говорил матрос, – хоть и далеко, а все же, чтобы к рассвету, как уходить, из-за вас задержки не было.
– Хлеб-то дорогой не пожрите! – предупредил кто-то.
– Пошли!
Сергей ушел со своей командой, оставшиеся покалякали еще около часу. Солнце уже скрылось, лишь последние лучи его, откуда-то уже из-за земли, отражались густо-красноватым блеском на тучных облаках.
Пора было спать. Завтра чуть свет надо было подниматься. Но не могли еще утихнуть оживленные разговоры. Все строили всевозможные планы и предположения на будущее. Кто собирался снова итти на землю, на заводы, кто в Красную армию. Спорили и смеялись над Яшкиным описанием картины, как:
– …Сошников на коне впереди, по Серебряковской… а все буржуи, какие только если останутся, по панели во фронт стать должны…
– Зачэм буржуй? – запротестовал Румка. – Буржуй не надо оставлять… Рабочий на панэл встрэчать будэт… флаг махать. А буржуй затылка пуль пускать надо…
Захохотали и решили, что Румка говорит дело.
Вдруг недалеко впереди послышался сильный и резкий свист.
Смех сразу оборвался. Разговоры затихли.
– Что это такое? – прислушиваясь, вскочил матрос. – Постовой?
Свист повторился, повскакали все, бросились к винтовкам – патронташей же и так никогда не снимали. Из-за деревьев выбежал один из партизан, запыхавшись.
– Ребята! – проговорил он, еле переводя дух. – Внизу белые… Много… Прут прямо в нашу сторону…
– Далеко?
– С версту.
– Ладно! Смеются! – крикнул матрос. – Все равно не догонят!
– Утекать?
– Ясно! Скорей, ребята, за мною… Слушай! – крикнул он, останавливая одного из пробегающих. – Слушай, Семка! Крой во весь дух, сколько только есть мочи… За нашими… за ребятами. Скажи, чорт с ним с хлебом! Пускай прямо к Косой горе пробираются. Там ожидать будем.
– Ладно! – ответил тот, бросаясь в сторону.
– Да держи правей! – крикнул он ему вслед.
Но тот уже не слыхал.
Через несколько минут лихорадочной спешки отряд быстро и бесшумно уходил в горы.
– Я знаю их повадку, – говорил на ходу матрос прихрамывающему Егору. – Они теперь по верхам лазить будут. А мы возле дороги, кого ни то, навернем.
Начинало совсем темнеть. Сзади далеко где-то послышалось несколько выстрелов.
XX
Посланный вдогонку за Сергеевым отрядом, Семка, пригнувшись, стрелой полетел и исчез, извиваясь, как угорь, между деревьями. Он перескакивал через камни. Чуть-чуть не кубарем покатился вниз по склону и, взметнувшись на какой-то гребень, оцепенел на мгновение, увидав перед собой каких-то поднимающихся солдат.
– Белые!..
И, невзирая на крики «стой!», на затрещавшие выстрелы, преследуемый бегущими за ним людьми, он бросился назад и в сторону.
Густые сумерки падали на землю. Сливались под одно тени. Может быть, и ушел бы легко партизан.
Может быть, свернув, исчез бы где-нибудь, притаившись за кустом или камнем. Но не то оступившись, не то полетев в какую-то яму, упал он со всего размаха. И когда, вскочив, он почувствовал, что кто-то ухватил его за ворот, рванулся Семка с такой силой, что почти совсем был опять на свободе. Но вражеская рука успела вцепиться ему в спину, и другая рука выворачивала из рук партизана винтовку.
«Ээх!.. – подумал только Семка, – Ээх…»
Когда Семку секли плетьми, и каждый удар казачьей нагайки оставлял широкую темно-красную полосу вдоль спины, он молчал. Молчал стиснув зубы, пока рубцы не слились в одно кровавое пятно, а у офицера устала стегать рука.
Когда, измученного и избитого, его положили на лавку и стали вывертывать руки, он застонал от невыносимой боли и попросил убить его, или хоть дать передохнуть немного.
Но его не убили и передохнуть ему не дали.
– Скажет собака! – спокойно проговорил, отирая пот со лба, офицер. – Скажи, куда ушли! Дай-ка сюда штык!
И когда Семка обезумел, когда почти потерял сознание и перестал понимать что-либо, кроме острого желания быть убитым, в полубреду – он сказал.
Он не был изменником, не был предателем. Он был хорошим партизаном. Готов был отдать и отдал жизнь за революцию. И все-таки он сказал.
Слава тем, кто крепок телом и духом, кто до конца смог вынести муки и пытки за свое дело! Много было и их, замученных, с печатью молчания на губах и умерших с проклятием, брошенным в лицо врагу. Но… что сильный не отдаст, то у слабого можно вырвать. И не его в том вина. Весь позор, весь стыд все равно упадет только на головы тех, кто в годы революции, в годы великих событий способны были быть только палачами.
– С-собака! – процедил опять, сплевывая, офицер и приказал отряду спешно собираться.
– А с этим что делать, господин поручик? – спросил кто-то, толкая бесчувственного Семку ногой.
– Ясно что! Взять с собой. Еще проверим, а то, может быть, снова придется.
На носилках из двух винтовок и одной шинели, четверо солдат понесли его, переругиваясь. Но тащить им скоро надоело. За каким-то кустом они остановились на минуту, что-то поправляя. Потом с трудом догнали остальных.
– Ваше благородие! – доложил немного спустя один побойчее. – Он сдох, кажися. Что в нем, мертвом, толку-то?
– Я вот вам дам, сукины дети, сдох! Отделаться хотите!
И поручик чиркнул спичкой. – Глаза Семки были широко открыты и безжизненны.
– Вот стервец! – изругался офицер.
Потом, посмотрев на солдат подозрительно, приказал выбросить.
И тело замученного партизана, упав грузно на сыроватую землю, покатилось по склону и, приткнувшись к кусту распускающегося шиповника, замерло без движения навеки.
XXI
Долго ждал не подозревающий нависшей над ним опасности отряд.
– И чего только копается? – ругал матрос Сергея.
Впереди по шоссе показалась большая часть белых. Партизаны попрятались по кустам. Солдат проходило много, нападать было опасно, и их пропустили мимо. Не прошло и получаса, как впереди показались опять солдаты.
«Куда это их прет столько?» – подумал матрос и приказал ребятам лежать под кустами не шелохнувшись.
Вдруг где-то с тылу раздался выстрел.
– Черти! Сволочи! – закричал он, вскакивая и предполагая, что выстрелил кто-либо нечаянно из своих. Все дело испортили!
Но оттуда же послышались громкие крики и стрельба. Их обошел первый миновавший отряд. Сзади с шоссе тоже засвистели пули.
– Обошли! – панически крикнул кто-то.
– По бугру!.. По бугру!.. – бегал, раскидывая по гребню растерявшихся вначале ребят, Егор. Зарокотал пулемет и, точно косой, срезал верхушки нескольких кустов над головами.
Из-за прикрытия оправившиеся партизаны открыли сильный ответный огонь.
Два раза белые пробовали занять сопку и оба раза осаживали, оставляя убитых и раненых.
Через полчаса – первые зловещие фразы:
– Егор! Патрон мало!
– Две обоймы!.. Последняя!..
Видел матрос, что плохо дело. Забрались белые еще выше на соседний бугор и оттуда поливают из пулемета. Упал Кошкарев, медленно мешком осел Румка, и закорчились, судорожно хватаясь за землю, еще несколько человек. Слышал он, что редеют выстрелы и что кончаются патроны.
