Питер Устинов - Побежденный
— Господа предпочитают какой-нибудь определенный тип женщин? — осведомилась она.
Бремиг начал поддразнивать ее, но эта дама была невосприимчива ко всему, кроме лести, и принимала завуалированные шпильки за чистую монету, округляя глаза от изумления и удовольствия.
— Тем не менее позвольте нам к ним приглядеться, — сказал Бремиг.
Разочарованная, но всей душой преданная созданному с великим усердием предприятию дама указала на вызывающе улыбавшуюся химическую блондинку.
— Розанна венецианка, а господам, столь сведущим в истории, нет нужды говорить, что Казанова был венецианцем. Луиза, вон та, — и указала на женщину, которую Бремиг назвал левантинкой, — Луиза неаполитанка, а они славятся страстностью на всю Италию. Карлотта, вон, за колонной, виден только ее затылок, — римлянка, а Рим знаменит испорченностью и продажностью. Марта, она только что вышла и вернется с минуты на минуту, из Милана, блондинка с севера, очень неравнодушна к тоскующим по дому офицерам.
Потом все поглядели на одинокую фигурку в углу.
Сводня тут же вышла из себя и направилась к несчастной девушке. Последовавшая сцена прекратилась так же внезапно, как и началась, едва Ганс подсел к ней. Сводня возвела глаза к небу, так как временами становилась очень набожной, и пошла обратно распалять воображение Бремига.
Девушка и Ганс какое-то время сидели молча.
— Чего это вы остановили свой выбор на мне? — произнесла она в конце концов.
Ганс, с грехом пополам овладевший разговорным итальянским, как и большинство иностранных солдат, спросил ее имя.
— Тереза.
— Меня зовут Ганс.
— Я вас не спрашивала.
Ганс пристально поглядел на нее. Она возбуждала острое любопытство не маской притворства, а скрытым под ней страданием. Лицо у нее было маленьким, очень изящным, с тонким носиком, хорошеньким и надменным. Губы были полными, щеки нежными, свежими, каштановые с рыжеватым оттенком волосы спадали на плечи в красивом беспорядке. Однако впечатление пасторальной невинности портили большие и темные, словно каштаны, глаза. В них горел революционный пыл.
— Чего ты такая сердитая? — спросил Ганс.
Девушка не ответила. У Ганса возникло желание оставить ее, но потом он увидел, что отвратительная ведьма без шеи выжидает минуты для нанесения coup de grace[43]. На сей раз молчание нарушила Тереза:
— Почему не уходите?
— Потому что намерен остаться, — ответил Ганс.
— Странно.
Она бессмысленно рассмеялась, потом впервые взглянула на него. Взгляд ее был испытующим, недоверчивым.
— Хотите отправиться в постель?
— Пожалуй, — ответил с легкой неловкостью Ганс.
— Тогда почему не пойдете с другой? Я не ваш тип. Не тот, который нравится немецким офицерам.
— Я вполне способен сам составлять свои мнения, — чопорно ответил Ганс, так как не мог допустить, чтобы столь величественное сообщество, как каста немецких офицеров, подвергалось классификации.
Тереза рассмеялась к раздражению сводни, начавшей довольно громко бормотать себе под нос. Тут Ганс заупрямился и решил довести дело до конца.
— Примирись с тем, что я остаюсь, — сказал он, — и объясни мне обычай ритуал подобных заведений. Я с ним незнаком.
Злобно глянув на него, Тереза заговорила:
— Для начала берете мне бокал самого дорогого вина. Когда я выпью его берете еще. Потом еще. Затем я подзываю подругу, и мы снова пьем. Потом я съедаю бутерброд, за который с вас дерут втридорога. Потом снова пью. Потом подходит цветочница, я застенчиво гляжу на вас, и вы покупаете мне цветок. Потом я пью еще — и если достаточно опьянею, там посмотрим.
— Ничего не посмотрим, — резко ответил Ганс. — Меня трудно обмануть и если я буду вынужден платить за все то, что тебе, собственно, не нужно и чего я, собственно, не хочу тебе покупать, то буду рассматривать это как предоплату, так что примирись с этим.
— Почему вы все время мигаете? — спросила Тереза.
— Потому что воюю с сорок первого года почти без отпуска.
— И от этого начинают мигать?
Она явно старалась разозлить Ганса, и Гансу захотелось оказаться на месте Бремига. Бремиг уже сидел за другим столиком, смеялся и шутил с полной венецианкой; они целовались, что-то рассказывали друг другу. Уловив взгляд Ганса, он вытянул шею, словно бы говоря: «Дуралей, вечно выбираешь самую трудную дорогу».
— Хорошенькая, правда? — спросила Тереза.
— Божественная, — язвительно ответил Ганс. Тереза снова рассмеялась.
Подошел бармен.
— Бутылку самого дорогого шампанского, — заказал Ганс, — пару бутербродов и букетик цветов. Побыстрее.
— Две бутылки шампанского, — сказала Тереза.
— Три, — сказал Ганс, — и стакан молока для меня.
— Одну бутылку, — сказала Тереза.
Бармен, пожав, как обычно, плечами, удалился.
— Можно, я скажу тебе что-то очень личное? — спросил Ганс.
— Ничего личного сказать мне вы не сможете, — негромко ответила она, — потому что я не личность. Я утеха для тоскующих по дому солдат.
Кто вложил ей в голову такие замысловатые понятия? Она произнесла эти слова так, словно заучила их.
— Сколько тебе лет? — спросил Ганс.
— Двадцать семь.
— Быть того не может.
— Тогда не спрашивайте. Дамы не любят называть свой возраст.
— Тебе девятнадцать.
— Спасибо.
Она приняла застенчивый вид.
Появилось шампанское, и после извлечения пробки из горлышка вырвался лишь легкий, раздражающий вздох.
Жидкость была выдохшейся, сладкой; бутерброды с трудом можно было назвать бутербродами — каждый состоял из двух ломтиков черствого хлеба с вялым листиком салата между ними, букетик оказался поникшим цветком с шипами, который Тереза вернула бармену, поскольку Ганс за него заплатил.
Бремиг затянул старую немецкую народную песню с грубыми словечками, венецианка пыталась ее гармонизировать. Другие офицеры в разных частях зала помогали ей в этом.
Ганс мрачно взирал на эту хорошо знакомую сцену. Тереза обратилась к нему гораздо более мягким голосом, чем раньше:
— Ты не похож на остальных. На сей раз Ганс не ответил.
Тереза без удовольствия допила из бокала вино, взяла Ганса под руку и сказала:
— Пошли?
Ганс был рад покинуть это заведение, но, едва встав, тут же превратился в мишень грубых насмешек со стороны Бремига и остальных, которые объединились и готовы были начать безрадостную оргию.
Ганс помог Терезе надеть поношенную меховую шубку, и они вышли. Ночь была очень светлой, пронизанной затаенным волнением. Небо то и дело озарялось вспышками летних молний, время от времени далекий грохот орудий нарушал неземную тишину в тени собора. Переходя площадь, они слышали звук своих шагов, многократно отражавшийся от мраморного фасада. Какой-то солдат хотел было окликнуть их, но увидев, что это всего-навсего офицер и женщина, снова погрузился в свои унылые мечтания.
Путь их пролегал мимо ряда громадных суровых статуй, застывших в нескончаемой уничижительной критике крохотных существ из плоти и крови, столь беспечно проходящих на уровне холодных пальцев их каменных ног. Ганс не обращал внимания на этих обветренных критиков. Он был слишком охвачен каким-то странным, терзавшим его беспокойством. Тереза тоже не обращала внимания. Она хорошо знала их, они были для нее просто ориентиром.
Они вошли в узкую улочку, оставив статуи за их ночной беседой. Безмятежные, величественные скульптуры являлись символом города, не замечали жалких приливов и отливов жестоких завоеваний и вошли в людскую память гораздо прочнее, чем сражения.
Тереза остановилась у неприглядной двери и стала искать в карманах ключ.
— Ты действительно хочешь в помещение? — неожиданно спросил Ганс.
— Конечно, — ответила Тереза, — здесь очень холодно. Холодно не было.
Они поднялись по скрипучей лестнице и вошли в комнату с небольшим балконом. Комната была скудно обставленной, пропахшей растительным маслом. Пол, выложенный кафелем на псевдомавританский манер, отражал лунный свет, поблескивая, будто стоячая вода.
— Не зажигай света, — сказал Ганс.
— Это еще почему? — спросила Тереза, привычно подошла к окну и задернула шторы.
— Мне бы этого не хотелось.
— Надо же, — сказала Тереза, включив лампочку без абажура над потрескавшейся раковиной.
— Почему ты все время поступаешь наперекор?
— Я независимая.
Тереза принялась расстегивать платье.
— Ты что делаешь? — спросил Ганс.
— Если ты не задержишь меня надолго, я вернусь в клуб и, возможно, выпью еще шампанского с другим офицером, — ответила она и сняла платье.
— Но ведь ты еще не потребовала у меня денег.
— Как знать, может, и не потребую, — сказала Тереза и сбросила туфли.
— Совершенно не понимаю тебя, — признался Ганс.
