Николай Далекий - Охота на тигра
Лейтенант Роман Полудневый, единственная надежда Юрия Ключевского, кажется, стал таким. Карцер, работа по перетаскиванию танков со станции на базу, предательство тех, кого он считал патриотами, своими друзьями — продались за пайку, пошли в ремонтники, — все это, видимо, подкосило лейтенанта. Юрий не искал встречи с ним, а встретившись случайно, не пытался вступать в разговор, хотя уже знал, что именно по приказу Полудневого его чуть было не удушили ночью за то, что он добровольно пошел в ремонтники. Зачем слова, объяснения? Если удастся захватить танк, лейтенант узнает сам, пайка ли соблазнила Чарли или что иное.
— Где он?
— Во дворе сидит.
— Глянешь со стороны... — Юрий спрыгнул на землю.
Полудневый уже не сидел, а лежал ничком, уткнувшись лицом в ладони. Может быть, слова Годуна все-таки подействовали на лейтенанта? Просто он обессилел, потерял веру в себя и считает, что не может выполнить ту роль, какую ему предлагают. Есть правило: не можешь — не берись. Это рассуждение обнадежило Юрия. Но та поза, в которой находилось тело Полудневого, говорила о другом — перед Юрием был человек, духовная смерть которого на много-много дней опережала смерть физическую. Если это так, то любые слова бессильны и бесполезны.
Юрий лег рядом, выждал несколько секунд — Полудневый даже не шевельнулся. Юрий с силой толкнул его в бок.
Послышался тихий стон.
— Это я, Чарли. Слышишь, лейтенант?
Молчание.
Юрий еще раз, чуть слабее, ткнул локтем.
— Чарли. Тот самый... Слышишь?
— Ну, чего тебе?
— Лежи так и слушай. Я знаю, понимаю твое состояние: как будто тысячи ног в кованых сапогах прошли по тебе, втоптали тебя в грязь дороги, превратили в полупрах, в дорожную пыль. Ты не можешь подняться — поднимаются, держатся на ногах, передвигаются твоя тень, имя, номер.
— Отвяжись. Философ, мать твоя принцесса... — глухо отозвался Полудневый.
— Значит, ты меня слышишь все-таки? — обрадовался Юрий.
Он приподнял голову, осторожно осмотрелся. В углу барака маячил Петр, среди тех, кто стоял возле умывальника, находился Иван Степанович. Они были начеку и, если б кто-либо попытался подслушать, о чем говорят Ключевский и Полудневый, помешали бы этому. И Юрий снова опустил голову.
— Роман, мы тебе предлагаем бежать на танке. Верное дело. Найди в себе силы. Мы поможем, будем давать часть своей пайки, чтобы ты окреп. Только согласись завтра утром пойти в ремонтную команду.
— Все сказки, красивая брехня, мираж. Никто... все тут... ляжем.
— Даже попытаться не хочешь?
— Дурное. Лучше на проволоку броситься.
— Ты и так уже мертвый, Роман.
— Ну, и ладно. Иди ты!..
— Ты мне нравился, лейтенант, когда живой был. Тебя плен не сломал, не согнул, человеком остался. Ты нравился мне даже тогда, когда приказал удушить меня и утопить в уборной. Другим в назидание, чтобы за пайку не продавались... Было такое?
— Не помню... Может, и было.
— Было. Это прекрасно! Я тобой восхищался. А сейчас...
— Что лезешь в душу? Сам видишь — дохожу я.
— Ты бы мог победить, Рома. Даже если нам суждено погибнуть но время побега. Слышишь? Твое имя осталось бы на века в памяти нашего советского народа. О тебе слагали бы легенды, песни.
Уходи, Чарли. Ты болтун, краснобай. Ничего вы не сделаете. Были уже такие... Нас всех ждет смерть, мы обречены.
— Последнее твое слово? Подумай.
— Последнее.
— А ты знаешь, что предаешь нас? — спросил Юрий срывающимся голосом. — Ведь никому другому мы не можем доверить.
Молчание.
— Предаешь нас, себя, своих товарищей, всех, кто попал в этот лагерь. Ты лишаешь их силы, воли к победе, к сопротивлению.
— Говори, говори. Ты это умеешь, мать твоя принцесса.
— Ладно. Ничего нам от тебя, лейтенант Полудневый, не надо.
Юрий осторожно вытащил из кармана тряпицу с бутербродом. Еще на базе он решил пойти на риск и сохранить до вечера подарок девушки-кладовщицы, чтобы затем передать его «четвертому». Он слегка развернул тряпицу и подсунул бутерброд к лицу лейтенанта.
— Вот съешь это. Только скорей.
— Зачем?
— Съешь. Просто так.
— Сам сказал — я мертвый. Отдай живым.
— Не дури, лейтенант, ешь. Скорее. Человек пострадать может.
Впервые Полудневый поднял голову. Увидел хлеб, кусочек сала, посмотрел на Юрия, в его глазах было изумление и страх.
— Зачем? Ведь все равно... Пропадет. Я не обещаю. Ничего.
— Пусть пропадет. Ешь.
Лейтенант помедлил и откусил от бутерброда, не притрагиваясь к нему руками.
— Не кроши... — сурово предупредил Юрий, отвернулся и проглотил слюну.
Все съел Полудневый, подобрал губами с тряпицы каждую крошку. Лицо его заливали слезы.
— Спасибо, брат. Только напрасно, если рассчитываешь...
— На что рассчитывать, если ты... — зло сказал Юрий. — Ни на что я не рассчитываю. Так захотелось мне... Придурь. Что тебе сказать на прощание? Слабак ты оказался, а мог... Громкое дело, подвиг, легенда. Ну что ж, умирай, лейтенант. Своею смертью ты никого не удивишь. Жалкая, никчемная жизнь и бездарная, бесполезная смерть.
— Ты брось, Чарли. Я воевал будь здоров.
— Воюют до последнего.
— Я рук не поднимал. Меня без сознания подобрали.
— Сейчас-то ты в сознании?
— Хитришь, Чарли, — устало сказал Полудневый. — Брось это.
— Нет, не хитрю, прощаюсь. Умирай, Пулудневый. Не стоишь ты ни доброй памяти, ни доброго слова.
Ключевский взял тряпочку, подтянул под себя руки и ноги, чтобы подняться.
— Нутро выворачиваешь? Гад ты, садист проклятый, — Полудневый разразился длинным, гневным ругательством. Но тут же обмяк, спросил тихо, устало: — Что от меня требуется, комик несчастный?
— Вот это разговор, лейтенант, — обрадовался Юрий. — Успокойся и слушай. Завтра будут набирать новую партию слесарей. Выходи. Только будут спрашивать, твердо стой на своем — слесарь, а водить танк, машину, трактор не умею, не приходилось.
— Почему раньше не вышел, спросят.
— Говори правду: боялся, мол, товарищи презирать будут, а теперь решился, не хочу умирать. Договорились? Не подведешь?
— Если до завтра доживу...
— Ну, ну, не дури. Доживем до победы. Иди первым. Вытри губы, оближи. Иди. Я полежу.
Утром построения не было, о новом наборе слесарей не объявляли. Команду ремонтников погнали на базу в прежнем составе. Шевелев и Годун вопрошающе поглядывали на Юру: «Ошибся? Ложная тревога на этот раз?» Юрий неохотно пожимал плечами: «Все возможно. Я не бог. Увидим». Свою дополнительную «ремонтную» пайку он не съел, принес в лагерь, отдал Полудневому.
Прогноз Юрия подтвердился с небольшим опозданием. В тот же вечер комендант объявил о дополнительном наборе слесарей, и все ахнули, увидев вышедшего из строя Полудневого — сломали и этого, а ведь высоко и гордо голову держал человек, не боялся карцера. Вслед за Полудневым с таким выражением на диковатом лице, будто он сам изумляется своему поступку, вышел Григорий Петухов, или, как его звали в лагере, Петух.
В ремонтную команду взяли десять человек. Каждого из них в присутствии Брюгеля расспрашивал Цапля и снова пытал котелком каши, выискивая тех, кто смог бы управлять тягачом, трактором, автомашиной. Не нашлось таких...
Все это еще ничего не значило и самое страшное подозрение Юрия не подтверждало.
Молния сверкнула на следующий день утром. Перед отправкой команды ремонтников прочли список тех, кто должен сдать жетоны. Восемь человек. Среди них Петр Годун и... — в первое мгновение Юрий подумал, что он ослышался, — Юрий Ключевский.
Ошеломленному Юрию трудно было понять что-либо, кроме одного: этот удар судьбы оказался неожиданным и неотвратимым. Он не поймал, пропустил его. Не знал тогда Юрий, что на этом не кончилось, что их ждут новые, не менее жестокие удары.
Кленовый листочек
Отправилась на работу команда ремонтников, за ней — партия в пятьдесят человек ушла на железнодорожную станцию.
Ключевский и Годун попали в самую большую группу, и их погнали в каменоломни, где работала основная масса пленных, заготовляя гранитные глыбы, плиты, монолиты. Спрос в рейхе на знаменитый украинский гранит был чрезвычайно высок, собирали и отправляли даже щебенку.
При выходе из лагеря Ключевскому удалось пристроиться в пятерку Годуна, рядышком с ним. Теперь-то, когда они были «изгнаны из рая», скрывать особенно свои дружеские отношения не было нужды.
— Ну?
— Похоже, они выставили с базы всех тех, кто умеет управлять машиной, — угрюмо сказал Петр. — Недоберу только, почему тебя-то в нашу компанию определили.
— Есть исключения, какие подтверждают правило. Я такое исключение. Ошибка, случайность, недоразумение.
На этот раз ошибался Юрий. В черный список он попал далеко не случайно, его подвели крайняя впечатлительность и воображение. Во время проверки мастер Фуклар, под началом которого Юрий работал, человек медлительный, тугодум, на вопрос унтерштурмфюрера Витцеля, кто из пленных ведет себя, по его мнению, странно и вызывает у него какие-либо подозрения, сперва только оттопырил нижнюю губу и пожал плечами. Лишь перед самым уходом он неуверенно произнес:
