Анатолий Чехов - След в пустыне
Мне казалось, что невозможно растащить это скопище машин и орудий.
— Тут, как на сплаве, — словно угадав мои мысли, сказал Иван, — найдешь бревно, которое весь затор держит, — и пойдет…
Таким бревном оказалась машина, съехавшая правой стороной в кювет в каких-нибудь ста метрах от спуска к воде. Выехать на дорогу эта машина уже не могла, но трое залепленных грязью солдат под натужные завывания мотора и команду сержанта, отворачиваясь от комьев, летевших из-под буксующих колес, пытались вытащить машину.
Савчук ворвался в самую гущу.
— Что за базар! Кто здесь старший? Вы что здесь пробку устроили? — рванул он за плечо сержанта. Тот отмахнулся, зацепив перевязанную голову Ивана.
— Раз-два взяли, — начал было он снова, но Иван от боли рассвирепел. Схватив сержанта за ремень, он поднял его над головой и отбросил на дорогу.
— Кто командует переправой, где старший, почему нет порядка? — гремел Савчук.
— Нету старшего. Контузило майора, в медсанбат увезли. Сами старшие, — посыпалось со всех сторон.
Я увидел, как побледневший сержант, которого отбросил Иван, хватает кобуру пистолета. Надо было спасать положение.
— Товарищ гвардии майор, разрешите доложить, — подскочил я к Ивану.
— Отставить! — рявкнул на меня Савчук. — Слушай мою команду!
Сержант, услышав, что перед ним гвардии майор, вытянулся по стойке «смирно».
— Вот вы, вы и вы, берите по отделению, выкатывайте «сорокапятки».
Подскочив к машине, во что бы то ни стало стремившейся прорваться на плацдарм, Иван поднялся на подножку, до отказа выкрутил руль вправо и, выключив скорость, столкнул машину в кювет.
— Вот это да! Бог силушкой не обидел! — раздались восхищенные голоса.
На плацдарме все усиливалась канонада, доносилась пулеметная трескотня. Мимо нас протаскивали на руках сорокапятимиллиметровые пушки, про которые на фронте говорили: «Стрельнет, подпрыгнет, как собака, и еще стрельнет». За пушками полезли к переправе машины, но Иван преградил им дорогу:
— Танки вперед!
Загнав машины в кюветы, Иван просигналил рукой «Заводи», и шесть «тридцатьчетверок», лязгая гусеницами, поднимая пыль и покачивая на ходу стволами пушек, с ревом пронеслись мимо нас. За ними, урча моторами, двинулась остальная техника.
Каждые пять — десять минут на переправе и на дороге рвались мины, но Иван, не обращая внимания на разрывы, зорко следил за порядком, придерживая около себя целую команду солдат, готовых по первому его слову броситься и ликвидировать затор. Возглавлял эту команду тот сержант, машина которого — трехтонка с боеприпасами — по самый кузов сидела в кювете.
Когда наконец пробка рассосалась, Иван задержал два тягача, приказав вытащить все машины, сброшенные на обочину.
Рассказ об этом случае можно было бы закончить эпизодом, как приехал генерал, расцеловал находчивого Савчука за наведенный порядок и прикрепил ему к гимнастерке орден, который сиял с собственной груди.
Но в действительности вместо генерала к Савчуку подбежал взмокший разведчик Гайфулин и закричал, как будто все вокруг были глухие: «Товарищ старшина, на переправе порядок, в хозяйстве Скворцова сказали, чтоб мы поторопились, может, еще сегодня потребуется огонек!»
Надо было видеть круглые глаза сержанта, того самого, с которым произошла у Ивана стычка.
— Слышь!.. — удивленно воскликнул он. — Так ты, значит, старшина? Вот здорово!
Вскочив в проходивший на переправу «виллис», мы через полчаса были на плацдарме в окопах боевого охранения, а еще через час корректировали огонь своих орудий и трое суток не отрывались: Иван и Гайфулин — от стереотрубы, я — от рации.
Мы говорили о боях под Кюстрином, и я снова видел март сорок пятого года.
Оголенный лес, глинистые отвалы нашего артиллерийского окопа. В окопе мортира, поднявшая к небу жерло. Это одна из огневых позиций дивизиона. Неподалеку от нее взвод разведки, саперы и хозвзвод, по масштабам Кюстринской операции — всего лишь горстка людей.
Помню, как от бруствера шел запах талого снега, прелых листьев, удушливой гари. Кюстрин горел. Разбрасывая снопы искр, взрывались корпуса химического завода, над лесом поднималась багровая мгла.
Всю ночь противник развешивал осветительные ракеты, бомбил передний край. Под утро донесли с наших наблюдательных пунктов: «Большая группа немцев вышла из крепости». Затем связь прервалась: немцы срезали провода, не стало связи и со штабом. Савчук приказал своему взводу, саперам и хозяйственникам занять круговую оборону.
Часа в четыре утра тишина взорвалась хлопками гранат, трескотней автоматов, криками. Завязался бой у соседей — в расположении дивизиона «катюш». Над головой цвикали пули, со стуком впивались в деревья. Рванула воздух граната. В этот момент я увидел Ивана: коленом он прижимал к земле захваченного гитлеровца, стреляя из автомата в темноту. Вспышки выстрелов, бегущие фигуры, стук падающих комьев земли, свист пуль и осколков — все смешалось, непонятно было, где свои, где немцы. Жила только одна мысль: сохранить орудия, не дать гитлеровцам прорваться к мортирам.
Когда шум снова откатился к позициям «катюш», прибежал связной, притащил провод от штаба, мы получили «обстановку»: вышедшие из крепости немцы заняли оборону в районе наших огневых, ждут рассвета, чтобы, как показали пленные, пробиться к соседнему плацдарму за Одер. С рассветом должен был начаться бой.
Я увидел, что Иван ранен. Захваченный пленный, молодой тотальный немец, с лицом белым, как бумага, и ободранными кровоточащими руками, озирался по сторонам, видимо ожидая смерти. Разгоряченные ночной перестрелкой солдаты требовали пустить его в расход: чего, мол, с ним возиться!
— Пленного накормить и перевязать! — приказал Иван.
Помню, как покрылось капельками пота бледное лицо немца, не разобравшего смысла команды. Немец не поверил солдатам, когда они, грубовато подтрунивая, принялись перевязывать ему руки, с опаской ел кашу.
— Они спрашивают, почему ложка по зубам стучит, — сказал по-немецки Иван.
— Обер-лейтенант говорил, русские в плен не берут, — признался немец.
— Брешет твой обер-лейтенант! Иди и скажи оберу: приказываю оставить оружие и на рассвете строем выйти к этой опушке.
Пленный не верил Ивану до последнего момента, думая, что минуты его сочтены. Медленно отходя от наших окопов, то и дело оглядывался, ждал выстрела в спину.
Через полчаса, когда начало светать и на соседних участках возобновилась перестрелка, этот немецкий солдат привел к опушке леса группу в восемьдесят человек — остатки батальона.
Рассказывая обо всем этом, Иван жил прошлым, как будто и не было минувших со времен войны шестнадцати лет. Мне дороги были его рассказы. Наблюдая, я проверял, так ли чувствует и понимает нашу фронтовую жизнь Романов. По-прежнему с уважением и вниманием следили за старшиной его глаза, но все, что было для нас значительным, воспринималось им как занятный, не очень свежий рассказ, вариант чего-то виденного в кино, читанного в книжках — и только. Главные события его жизни были впереди.
Поезд, приближаясь к станции, сбавил ход. За окнами, иссеченными брызгами дождя, медленнее проплывали телеграфные столбы. Унизанные каплями провода уже не так стремительно ныряли вниз, степеннее поднимались вверх, к изоляторам. Деревья не сливались теперь в сплошную зеленую стену, а встречали поезд по очереди, то подбегая к окнам вагона, то отскакивая от насыпи к опушке леса, словно боясь попасть под колеса. Запахло окалиной — трущимися тормозными колодками.
В эту минуту радист включил трансляцию. В репродукторах раздались знакомые звуки старинного вальса. Это были те самые «Дунайские волны», которые играли солдаты на губных гармошках, баянах и аккордеонах во всех эшелонах в Польше, Восточной Пруссии, Чехословакии, Германии и на протяжении всего пути с Запада на Дальний Восток. С этими «Дунайскими волнами» у меня связано воспоминание о дороге через всю страну: погромыхивающие железнодорожные платформы, на которых стоят наши орудия и машины, кабина «студебеккера», где мы с Иваном по очереди, терзая слух друг друга, выдавливаем из трофейного аккордеона «Дунайские волны», а за бортом — бесконечные поля и леса, взорванные мосты, разрушенные вокзалы, груды исковерканных вагонов на станциях, затем — уральские предгорья, тоннели Байкала и, наконец, мокнущие под дождем сопки Приморья. У меня до сих пор связывается воедино перестук колес и эта, неторопливо и любовно выписанная, старинная мелодия.
Иван поднялся вдруг со своего места и, опираясь о столик, стал смотреть в окно. Я продолжал наблюдать за Романовым.
Мне казалось, что он лишь из вежливости слушает наши рассказы, а поглощен совсем другим — книгой.
Стараясь подавить чувство горечи, я подумал: а может, он, двадцатилетний, уже сейчас видел, что предстояло сделать его поколению, знал те рубежи, о которых мы не смели и мечтать.
