Александр Проханов - Столкновение
— Пейте, миленькие, пейте бесплатно!.. Попейте, попейте водички!
…Он не мог до конца понять, что это было. Что с ним случилось в маленьком сквере у Шаболовки между Донским монастырем и Шуховской башней. С годами случившееся меняло свои очертания, становилось мифом. Он дорожил этим мифом. Размышлял над ним. Лишал его чудесного смысла. К тому дню, к той минуте его растущая молодая душа накопила в себе столько сил, столько упований на счастье, что им стало тесно в груди. Они вырвались из телесного плена. Его прежняя жизнь — предчувствие женской любви, нежность к милым и близким, родная природа, Москва — сошлась на мгновение в огненный фокус. Пройдя сквозь него, вырываясь по другую сторону фокуса снопом расходящейся жизни, он унес в нее, размывая, чье-то огненное, открывшееся в точке лицо.
Он шел по летней Москве, шагая без устали и без цели молодым, легким шагом. В небе собиралась гроза. Край тучи загорался солнцем, мерк, двигался синим светом — в туче летала молния.
Крымский мост гудел, словно хотел порвать свои крепи и всей сталью взлететь в небеса. Прошла под мостом баржа. Груда песка озарилась солнцем, стала как слиток. Колесо в парке с разноцветными люльками кружилось, касалось тучи, погружалось в кроны деревьев. Будто черпало молнии, уносило к земле ковши голубого света.
На площади мчался серп накаленных машин. Резал, свистел, превращался в струю проспекта, в бегущую блестящую ртуть. Эта ртуть уходила в тучу, отягчала ее, опадала мохнатыми свитками. Вновь превращалась в металлический блеск проспекта. С кого-то сорвало шляпу, кинуло под колеса машин.
Донской монастырь мерцал крестами и главами. Качал аэростатами куполов. Был похож на флот дирижаблей. Вот-вот оборвутся стропы, и он вырвет из земли корневище, полетит в колокольном гуле среди туч по московскому небу.
Шуховская башня — как взметенный к небу побег. Прозрачный металлический стебель, в котором возносятся соки к вершине, питают бутон. Еще одно движение стебля. Еще одна вспышка молний. И бутон начнет раскрываться. Вспыхнет над Москвой небывалое, из молний, соцветие.
Он вошел в зеленеющий сквер. Голые лавки без стариков и старух. Облезлая, из алебастра фигура — пионер с расколотым горном. Мятый газон с забытой детской игрушкой. Все ярко, все светится, несет в себе силу и свет. Он и сам, шагнув в этот сквер, начинает светиться. Превращается в луч. Исчезает, кончается. Пролетает сквозь тончайший зазор, в игольное ушко. И пройдя сквозь него, увеличивается, превращается в радостный взрыв, становясь необъятным. Мощный, великий, из молний и света, выше Шуховской и Донского, выше клубящихся туч, головою под солнце. Стоял над Москвой, озирая ее сверху с любовью. Возвращался на землю. Какой-то прохожий оглядывался на него с изумлением. А он, наполненный светом, шел через сквер. Его лицо, его руки, все его тело, побывавшее в небе, излучало свечение.
…Саланг стрелял, окутывался дымом, вспыхивал очагами пожаров. Скрежетал металлом, толкал сквозь себя моторы, гусеницы, колеса. Волей, злом и отчаянием одних людей вгонялся в ущелье кляп, запирал трассу. Дорога закупоривалась и взбухала, сотрясалась больной конвульсией. Но волей, радениями, упорной работой других тромб протыкался, судорога прекращалась, и трасса вновь пропускала сквозь себя дымные тяжелые колонны. И если бы в этот час над Салангом пролетал ангел, тот, легкокрылый, из старинного томика Лермонтова, что стоял в его детской комнате, он со своей высоты увидел бы вершины с размолоченными огневыми точками, убитых у пулеметов душманов, вереницы людей в чалмах, увешанных патронташами, уносящих в горы убитых и раненых, выходящих на новые огневые позиции, наводящих стволы безоткаток на колонну. Он бы увидел, как от туннеля до самой «зеленой зоны», по всему Салангу идут колонны, осыпая в реку ворохи огня и металла, и водители ведут грузовики мимо кишлаков и придорожных постов. Пыльные, похожие на ящериц транспортеры озаряются вспышками пулеметов, скользят вдоль обочин.
Комбат приехал на пост Сергеева, когда бой был окончен. Два «бэтээра», остывая, стояли в глубине двора на щебенке. Разорванный, пробитый пулями скат продавился до обода. Замполит Коновалов в маскхалате, не успев стянуть с себя «лифчик», собрал под маскировочной сеткой вернувшихся из боя солдат, недавних прибывших на Саланг новобранцев, завершал прерванную боем беседу.
Комбат примостился поодаль на мешке с песком. Слушал речь Коновалова, наблюдал за солдатами. Они, только что прошедшие бой, пережившие обстрел и страх смерти, стрелявшие, видевшие гибель, пожар, выглядели по-разному. Одни, притихшие, что-то старались понять, прислушивались к себе, что-то теряли, что-то с трудом обретали. Эта мучительная работа была видна на их побледневших лицах. Другие, одолевшие первый страх и растерянность, ощутившие бой как выход для избытка молодой энергии, томительной перед боем неизвестности, пережили в бою мгновения удали, молодечества. Эти выглядели веселыми, оживленными, блестели глазами, пересмеивались. Но в них, оживленных, присутствовало изумление: ведь вот же, был настоящий бой, и могли убить или ранить, но этого не случилось и, наверное, теперь не случится. Третьи спокойны, усталы, как после проделанной тяжелой работы. Знали, что она, проделанная, не обеспечивает им отдых, а возможно ее повторение сегодня, завтра, на долгие дни. И надо воспользоваться кратким перерывом, чтобы набраться сил, не израсходовать зря оставшиеся, а тратить их разумно и долго, на весь срок их солдатской службы. Это мудрое знание было добыто не ими, а бесчисленными жившими до них поколениями, в трудах и в боях построившими свои города и деревни, отстоявшими свои очаги и пороги, сложившими страну и державу.
Так понимал комбат вышедших из первого боя солдат, с которыми предстояло ему биться бок о бок в этом тесном афганском ущелье.
— И вот что еще я не успел вам сказать, потому что нас прервали душманы, а это они делать умеют всегда в самый неподходящий момент. — Замполит расхаживал перед солдатами, мерил перед ними горячий щебень. — Вот вы сейчас воевали все хорошо и отлично. Стали после этого боя настоящими солдатами, воинами. Но вот что вы всегда должны помнить, когда вдруг вам станет не по себе. Ну, скажем, усталость, или тоска, или грусть — сами понимаете, бывают такие моменты. Даже у нас, как говорится, у обстрелянных, у ветеранов, бывают. Даже у меня, замполита. Особенно зимой, когда бураны завоют. Или в самое пекло, когда к броне не притронуться. Когда писем из дома долго нет. Или мало ли что на сердце найдет. Так вот что я вам скажу. Чтобы себя укрепить, не расслабиться, вы вот о чем думать старайтесь. Вы здесь, на этих горах, на этих скалах, помогаете целый народ защищать, который только-только с колен поднялся, захотел свой рост ощутить, а его опять на колени валят! Опять его лбом в землю, ножом в спину, пулей в затылок! Бьют его, бьют, не дают подняться! Вы эти кишлаки защищаете, стариков, ребятишек, а это, как говорится, дело святое. И еще скажу я вам, и это вы никогда не забудьте, даже в самую худую, в самую страшную минуту, — вы здесь защищаете мир, все родное, все драгоценное! Родина смотрит на нас, помогает нам во всякий час!.. Вот это и хотел вам сказать!.. А теперь свободны! Разойтись!
Солдаты расходились кто куда. К бурдюку с водой. К недописанным письмам. К простреленному колесу транспортера. Замполит подсел на мешок к комбату.
— Похоже, к вечеру тише становится. Выдыхаются «духи»! Не так бьют, как с обеда. — Замполит отклеивал с ладони кровавый пластырь, закрывавший глубокий надрез. — Явно устали «духи».
— Да и мы не двужильные, — сказал комбат, перешнуровывая пыльный ботинок, отрывая, отшвыривая сгнивший шнурок. — Как твой желудок? Болит?
— Да какой там желудок? Нету сейчас желудка! Это ночью будет. А сейчас его нет.
— Ты еще здесь поживи. И сегодня, и завтра. Мне будет за пост спокойней.
— Конечно, поживу, что за вопрос!
Мимо шел старшина, тот, с кем утром встречались: прилетел день назад из Союза, был утром бледнолицый, в нарядной наглаженной форме, с яркой кокардой. Теперь его было почти не узнать. Серая жесткая, под стать горам форма, красное от солнца лицо, на плече автомат, а в руках какие-то жбаны. Кого-то подгонял, понукал. Принимал и осваивал суматошное ротное хозяйство.
— Ну как, старшина, воюете? — спросил его комбат.
— Нормально!
— Как вам Саланг показался? На Кавказ не очень похоже?
— Нормально, товарищ майор!
— Смотрю, вы уже и солнечную ванну приняли! Хорошо загорели.
— Нормально!
— Ну, тогда обедом угощайте. А то весь день без еды.
— Уже готов, товарищ майор! Все будет нормально!
И побежал на кухню, в каменную саклю, где что-то дымилось и вспыхивало.
Подошел ротный Сергеев. Комбат, принимая доклад, наблюдал за лицом командира. Видел, как прямо смотрят его глаза, как он уверен и тверд. Какое облегчение принес ему этот выигранный на дороге бой. Отступили его сомнения и слабость. Сброшено бремя вины. Он укрепился в бою.
