Йозеф Секера - Чешская рапсодия
— Товарищи, наступил тот час, — повысил голос Пулпан, — когда никто из нас не имеет права стоять в стороне. Мы боремся за свою свободу, и здесь, в России, наше место столь же почетно, как и в Австрии.
— У русской революции ясная задача, — подхватил Карел Петник, выпрямившись. — Поразмыслите о ее сути, товарищи. Я всего лишь портновский подмастерье, но во мне рабочая кровь — и в вас тоже, в каждом из вас, в том числе и в вас, прапорщик. Думайте! Без революции мир не изменится. А может ли он остаться таким, какой он есть? Думайте!
Прапорщик Конядра медленно поднялся. Звякнули Георгиевские кресты. Кровь бросилась ему в лицо. Он взмахнул рукой:
— А мы только тем и заняты, что думаем! Вот тут брат Кавка правильно сказал: вам-то что, не были вы в Легии. Поэтому для нас прежде всего встает вопрос — будем ли мы полезны нашей стране, вступив в Красную Армию. Это необходимо уяснить. Разобрать все со всех сторон. Братья говорят: большевики спасли нам жизнь, но разве это не было их человеческой обязанностью? Не все так говорят, правда, но и остальным эта мысль втемяшилась в голову. Брат Пулпан, вы должны вернуть нас в Легию. Законно, потому что убегать мы не хотим.
Прапорщик повернулся к легионерам. Они молча сидели на шпалах, дымили цигарками, смотрели, как маневрируют составы на соседних путях, и головы их распирали мысли.
Прапорщик вспыхнул:
— Братья, что же вы как каменные, высказывайтесь — вы ведь не статуи!
— Брат прапорщик, — отозвался Ярда Качер, — да мы только и делаем, что думаем. — Он склонил свою кудрявую голову и повел шеей, словно ворот был ему тесен. — Только, честно говоря, соображаю я, не помочь ли большевикам. Дело-то их ведь правое, здешняя беднота и наша — родные сестры.
— Рехнулся ты? — накинулся на него Кавка. — Погибнешь в степи, дома по тебе и слезинки не прольют.
Ян Пулпан, дернув себя за темный ус, поглядел на Ярду Качера. Тот, нахмурясь, заспорил с Кавкой:
— Я батрак и не могу позволить себе такую роскошь — рехнуться, да и никто из нас не может позволить себе такого, не в нашем это характере. Тут, братья, надо все до мелочи уяснить насчет здешней революции да рассчитать, на чью сторону нам подаваться. Вон даже у нашего прапорщика в голове еще путаница, и, сдается мне, он сам еще не знает, оставаться ли ему с большевиками или уходить. Выкладывай-ка, что думаешь, брат Конядра!
Конядра свесил голову на грудь. Он чувствует на своем лице взгляды солдат. Он знает каждого, они всегда были с ним, верят ему, надеются на него.
— Ты спрашиваешь, брат Качер, что честнее, — ответил он так, словно каждое слово имело цену жизни, — а я, к сожалению, не могу ответить так, как ты бы хотел. Пока я не знаю, как решу. Я колеблюсь, как и ты, и все остальные. Кроме того, я офицер, а не шулер в офицерском казино. Чтоб остаться здесь, я должен сначала заявить, что ухожу из Легии. — Повернувшись к Пулпану и Петнику, он добавил: — Братья красноармейцы, вы ведь меня понимаете?
— Понимаем, господин прапорщик, — холодно ответил Пулпан, — но, как человек образованный, вы должны иметь представление о будущем строе на родине. Думаете, достаточно заменить черно-желтые флаги красно-белыми? Bezirkshauptmann'а назвать окружным начальником, а жандармов — полицейскими? А что же мы, люди физического труда? Нам, значит, по-прежнему гнуть спину на фабриках да на помещичьих полях?
— Не агитируйте меня, я уже сказал, что агитация на нас не действует, — парировал Конядра.
— Правильно! — вскричал Кавка, гневно подняв свою круглую голову. — Агитацию свою, господа большевики, оставьте при себе! Я возвращаюсь в Легию, и точка!
Поодаль в кучке товарищей стоял высокий легионер с сержантскими нашивками. Скрестив на груди руки, он светлыми глазами сверлил Пулпана. Когда Кавка кончил, высокий легионер воскликнул с той же резкостью:
— Короче говоря, можете спрятать в карман ваши песенки, господа агитаторы! Нам трудно дышать среди вас. Я тоже возвращаюсь в Легию, потому что другого места мне нет.
— Вот таким ты мне нравишься, брат Ланкаш! — вскричал Кавка. — Дай я тебя обниму!
Ян Шама, до сих пор молчавший, поднялся, медленно отряхивая брюки. Из-под фуражки, сбитой на затылок, словно языки пламени, вырывались огненные волосы. Резко выпрямившись, он гневно заговорил:
— Кличка твоя по перышкам, Кавка,[5] да все равно постарайся понять, не нужна нам твоя легионерская честь. Тут тебе не митинг! Какой нам от него прок? Вас девяносто, а нас трое. — Шама сердито откашлялся и раздраженно продолжал: — Проводить среди вас голосование или опрос — больно нужно! Мы пришли к вам потолковать, как соседи, как чехи к чехам, ясно? А вы, брат прапорщик, неужто и впрямь думаете, что мы не отличим жеребца от упрямого мула? Вчера подходил я к одному легионерскому эшелону, завел разговор с вашими братьями. Тут один, рыжий, как я, на меня набросился: мол, волк ты, большевик, в степи живешь, что же ты нам голову морочишь, чтоб мы с тобой пошли? Ну, я его такими словами отбрил, какие в записную книжку не запишешь. Он было захохотал, а я говорю: пусть я волк, да не ручная овчарка. Волк пьет, как пан, глотками, а пес даже молоко лакает языком, тем самым, которым лижет руку всем подряд. Пожил бы ты, Кавка, подольше в России, и ты бы это знал. А тот рыжий был человек в собачьей шкуре.
Это воспоминание привело Шаму в веселое настроение. Раскинув руки, он язвительно засмеялся.
— Здорово я осадил этого дворняжку! — продолжал он. — Но к вам это не относится, вас я не считаю ручными собаками, вы это доказали под Челябинском. Потому-то мы к вам и ходим. Тянет нас к вам, будто мы из одной деревни. Или мы вам не по душе? — Шама огляделся по сторонам. У легионеров глаза как острия ножей. Шама переступил с ноги на ногу и возмущенно произнес: — Ладно, навязываться не будем. Можем и не ходить. Забьемся по своим теплушкам, и будьте здоровы — только смотрите, как бы сердца ваши не заросли жиром. А захотите для развлечения послушать, что заставило большевиков в прошлом году штурмом взять царский дворец в Петрограде, позовите нас. Товарищ Пулпан был там, и вы услышите рассказ очевидца, правдивый и точный, как дважды два — четыре. Он же расскажет вам и о героизме большевиков под Нарвой, когда дрались они против вооруженных до зубов вильгельмовских солдат, он и в этом участвовал со своей винтовкой. Вот это чех в революционной России. Это я и называю патриотизмом, а не то, что творили ваши в Пензе.
Шама надвинул фуражку на лоб и сунул руки в карманы тесных брюк. Затем, бросив негодующий взгляд на сапоги прапорщика, на его угрюмое молодое лицо, он, раскачиваясь, пошел прочь.
У Карела Петника сияли глаза. «Ладно вышло, Ян», — улыбался он в душе и, довольный своим воспитанником, двинулся за ним.
Ян Пулпан остался. Вспышка Яна Шамы разрядила и его настроение, но он не мог оставить легионеров под впечатлением этого справедливого гнева.
— Да что он хотел сказать, этот рыжий? — вскричал Качер. — Плел с пятого на десятое, леший его пойми!
Конядра все еще стоял выпрямившись, как перед строем, его сжатые губы заметно дрожали. Пулпан пристально посмотрел на него.
— Не сердитесь на Яна Шаму, у каждого свои недостатки, — сказал он. В этот миг он заметил, что Кулда говорит Качеру что-то резкое, и решил смягчить впечатление от слов Качера.
— Как вы думаете, братья, Шама попал к нам? — сказал Пулпан. — Он пришел к выводу, что его место только здесь. А убедило его то, что он видел на Украине. Он уже был в команде военнопленных, которую отправляли в Австрию, и уже радовался, как мы все, что скоро будет дома. А вот же — остался здесь. И потому не может он понять, что другой чех может действовать иначе, чем он, деревенский плотник. Ему двадцать один год, он еще ищет себя. Может, многое из того, что он здесь говорил, он говорил самому себе. Такой уж он.
— Я тоже так его понял, — сказал Конядра, — меня его горячность не задела. А насчет волка и собаки у него даже удачно вышло. Видно, наткнулся на националиста, в Легии их сколько угодно. Ну, на сегодня хватит, брат Пулпан, а завтра приходите опять. Хочу узнать, как вы попали в ту кутерьму в Петрограде. Кое-что я знаю, но чтобы там были и чехи?..
* * *Ночью на станцию Тамбов прибыл поезд с легионерами. Поручик Норберт Книжек вызвал красноармейца Головачева и через него передал комиссару второго чехословацкого полка, что нужно продержать людей Конядры в вагонах, пока легионерский состав не отправится дальше. Комиссар Кнышев наморщил лоб, провел ладонью по подбородку, белокурые его усы взъерошились. Заныл страшный шрам на левой щеке, совсем еще свежий. Подумав, Кнышев недовольно проворчал:
— Зачем это? Разве мы не обещали чехам свободу? Головачев, позовите товарища Пулпана и приходите вместе с ним. Мы поступим иначе.
Мальчишеское лицо Головачева зарумянилось.
