Иван Козлов - В крымском подполье
— Есть, товарищ командир, двадцать бойцов на операцию! — живо отозвался низкорослый плотный парень, скрываясь за деревьями.
Отряд комсомольца Федоренко, или, как его все называли, Федора Ивановича, считался лучшим в бригаде. Самые опасные и дерзкие налеты на противника поручались Федоренко, и отряд возвращался всегда в лагерь с трофеями и без потерь.
Со всех сторон сбегались к Федоренко его молодцы — комсомольцы. На ходу застегивая гимнастерки, затягивались ремнями и осматривали автоматы и пистолеты. Группа выстроилась. Федоренко подошел к Луговому.
— Товарищ командир бригады, отряд готов к движению.
— Хорошо. Ждем с трофеями.
И Федоренко со своими бойцами быстро исчез за деревьями.
Признаюсь, я нервничал, чутко прислушивался к каждому шороху. Раздались одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди. Затрещал пулемет.
— Это Капшук строчит, — тихо сказал Костюк. — Ой, и бедовый!
Стрельба быстро прекратилась. Все молчали, очень долго тянулись минуты.
Вдруг из-за кустов послышался чей-то голос:
— Идут! Идут!
Показался Федоренко с бойцами.
— Товарищ командир! — отрапортовал Федоренко. — Задание выполнено. Противник разбит. Убито шесть, взято в плен пять. Убежал один. Взяты трофеи: одиннадцать лошадей, шесть повозок, десять винтовок, пятьсот патронов. Отряд потерь не имеет.
Я пошел поглядеть на пленных. Румыны стояли со связанными назад руками. Один из них был ранен в ногу. Около него возился врач. Румын жалобно улыбался, надеясь вызвать сочувствие.
Бойцы, потные, возбужденные, рассказывали подробности. Часть румын при первых же выстрелах подняла руки вверх. Другие пытались отстреливаться. Их перебили. Удалось убежать только одному румыну, ехавшему на головной подводе.
— Зачем стрелял? — укоризненно сказал партизан раненому. — Лучше вот так — руки вверх.
Криво улыбаясь, пленный что-то забормотал. Партизан понимал по-румынски.
— Он говорит, что надо было хоть для виду сделать несколько выстрелов, но что он, мол, стрелял вверх.
Пленных начали допрашивать. Все они были крестьяне средних лет. Все плакали, ругали Гитлера и Антонеску, подробно рассказывали о своей части и о порядках в армии.
Кое-кто из партизан тут же начал «просвещать» пленных. Им показали на карте положение на фронтах, сообщили о приближении Красной Армии к Крыму.
Стоя за деревом, я наблюдал за румынами. Они были настолько забиты и невежественны, что, кроме собственной судьбы, их ничто не интересовало.
Павел Романович сидел на траве неподалеку. Я подошел к нему:
— Что думаете делать с пленными?
— Решили после допроса отпустить.
Это меня удивило. Фашисты беспощадно расстреливали партизан, а тут такое великодушие.
— Тупы, как волы, — вздохнул Павел Романович. — Начинены геббельсовской брехней. Может быть, после встречи с нами они кое-что поймут и расскажут своим.
— А их командира тоже отпустите?
— Какой он командир! Замызганный ефрейтор. Когда наши обстреляли их, он первый бросился бежать, вскочил в канаву, закопал свой пистолет в землю, лег врастяжку и закрыл глаза. К нему подбежал Федоренко, командует: «Встать!» Ефрейтор молчит. «Встать!» кричит Федоренко. Ефрейтор открыл глаза и пробормотал по-румынски: «Я мертвый». Вот горе-вояки! — засмеялся он и сказал подошедшему к нему Луговому: — После окончания допроса дай команду привести румын сюда, пусть с нами поужинают. Скажи им пару теплых слов на прощание, и всех отпустим.
Ординарец опять накрыл стол. Привели румын, они дрожали, плакали, полагая, очевидно, что их будут сейчас расстреливать или вешать. Но вот, по приказанию Лугового, пленным развязали руки, возвратили документы и фотографии. По их лицам пробежала робкая улыбка. Дрожащими руками они поспешно прятали в карманы истрепанные документы и фотографии, где они были сняты со своими женами и детьми.
— Все получили? — спросил Луговой через переводчика.
— Все, все! — румыны дружно кивали головами.
Только один что-то несмело сказал переводчику, но на него строго прикрикнул румынский ефрейтор.
— В чем дело? — спросил Павел Романович.
— Он говорит, что у него был еще перочинный ножик, — улыбнулся переводчик.
— Какой-то ножичек я нашел на месте боя, — сказал один партизан, передавая ножичек Луговому.
— Это мы не считаем трофеями. — Луговой вернул ножичек владельцу и предложил румынам садиться.
На столе — колбаса, сыр, лепешки. Луговой налил в кружку спирту и протянул ефрейтору. Ефрейтор испуганно замотал головой.
— Боится. Думает, травить их хотим, — догадался Федоренко. — А ну-ка, дайте мне кружку!
Он потряс ефрейтора за плечо и, крикнув: «Смотри!», залпом выпил спирт. Румыны засмеялись, выпили и начали жадно закусывать. Один отказался от спирта, заявив, что он водки не пьет.
— А портвейн пьешь? — спросил Луговой.
Тот утвердительно закивал. В штабе нашлось немного вина, и Луговой угостил румына.
Такое отношение потрясло пленных. Они смеялись и плакали от радости.
— Мы будем всем говорить, какие хорошие партизаны. Всем будем говорить!
Луговой произнес небольшую агитационную речь через переводчика и закончил ее так:
— Передайте вашим людям, что если их будут посылать в лес, пусть в нас не стреляют, и мы их трогать не будем. Старайтесь предупредить нас заранее о планах немцев. Нам будет известно, как вы выполните свое обещание. Если вы окажетесь обманщиками — пеняйте на себя. Если вы честные люди — помогайте нам бить немцев.
Пленные слушали внимательно. Потом, приложив руки к груди, протянули их к партизанам ладонями вперед, показывая, что благодарят от всего сердца.
Три партизана повели румын на дорогу. Пленные кланялись во все стороны.
Проводники потом передавали, что, прощаясь, румыны бросились их целовать и твердили, что всем расскажут правду о партизанах.
— Вот люди! — удивлялся один из проводников. — На убитых товарищей даже не обратили внимания. А когда увидели убитых лошадей, начали плакать: «Ой, ой, как жалко лошадь!»
Наступил вечер. Штаб принял решение перейти на новое место, поскольку здесь побывали румыны.
Луговой выслал вперед Федоренко с группой бойцов для уничтожения румынского обоза, сбора трофейного инвентаря и для разведки.
Миша с бойцами уже разделал убитую лошадь. Все запаслись мясом и двинулись в путь.
Стемнело. Мы вышли на опушку леса. Вдруг тишину нарушил одиночный выстрел и недалеко затрещал пулемет. Наперерез нам летели трассирующие пули, и целый сноп их был направлен в нашу сторону. Мы залегли и под огнем начали отползать назад.
Остановились в балке, пристально вглядываясь в темноту. Выслали разведчика, который вскоре вернулся с бойцом из отряда Федоренко. Тот рассказал, что он чуть не попал в лапы румын. Он подошел к повозкам, а том люди. Темно. Раздались голоса: «Немец?.. Румын?.. Русс?..» Он понял, что напоролся на врага, и молча начал отходить. Застрочил пулемет. А в лесу у румын прикрытие, оттуда тоже открыли огонь.
Мы решили обойти стороной то место, откуда обстреляли нас румыны, и соединиться с Федоренко. Только стали подниматься по скату балки, опять затрещал пулемет, но теперь трассирующие пули летели уже в противоположную от нас сторону. Во главе колонны стал Костюк, как лучший проводник, прекрасно ориентирующийся в лесу в любое время. К Федоренко направили связного с указанием, где ему с нами встретиться.
Снова начался ночной партизанский марш: с кручи на кручу, без дорог шагали напролом, спотыкались, падали.
Через некоторое время тяжелого пути соединились с Федоренко и остановились передохнуть. Все живы и невредимы. Я поражен был удивительным мастерством наших проводников. По каким-то неуловимым признакам находили они просеки и приводили точно в то место, куда нужно.
При выходе из Кипчакского в Тиркинский лес нам пришлось пройти по вершине горной площадка длиной километров в десять, называемой по-местному Джелява.
Возле этой каменистой пустоши, тут же на горе, находился партизанский аэродром. Его недавно захватили немцы и поставили там батальон солдат с пулеметами и минометами.
Поэтому по Джеляве мы шли цепочкой быстро, без отдыха, соблюдая строжайшую тишину.
Только в четыре часа утра, пройдя опасное место, мы снова вошли в лес и устроили привал. За ночь мы сделали около двадцати пяти километров.
Но усталость, казавшаяся мне порою предсмертной истомой, странным образом прошла. Я, к удивлению своему, почувствовал себя даже несколько свежее. Очевидно, в условиях огромного нервного напряжения утомление быстро проходит. Быть может, имел благотворное влияние и чистый горный воздух. Во всяком случае, я до сих пор не могу понять, как я тогда не умер от разрыва сердца или не простудился, как не поломал ноги на скользких крутых спусках.
