Всеволод Иванов - Проспект Ильича
Он зачеркнул слова «я был бы» и вставил вместо того «история была б». Он поднял глаза на Мотю. Желание, чтоб она писала продолжение его «истории» светилось в них. Кроме того, она близка к семье Кавалей, а Матвей сейчас, именно волею истории, принял приглашение и дал торжественное обещание участвовать в ближайших ее замыслах.
— Обязанности ваши, Мотя, — начал было Силигура.
Мотя прервала его:
— А у меня от книг голова кругом, Владислав Николаич!
— Люди привыкают к пропастям, сулящим смерть, а к пропасти мудрости куда легче привыкнуть.
— А мне бы в другое место…
И она посмотрела на Силигуру такими молящими глазами, что он смутился. Ему захотелось помочь ей, и он опасался, что не сможет. Он проговорил как мог суше, чтобы тем легче было ей перенести его неуменье помочь:
— Какое ж другое место почетнее?
— Мне не почетнее, а полегче.
— Книга не тяжесть.
— Книга не тяжесть, а у меня на буквах глаза запинаются.
— Куда же вы желаете?
— На радио, — быстро сказала она, густо покраснев.
Силигура ожидал, что она попросится в Заводоуправление, в какой-нибудь сложный цех или на какую-нибудь мужскую работу… но никак не на радио.
— Почему на радио?
— Да голос у меня… говорить я люблю… читать я умею. Я у нас на селе десятилетку кончила, хотела в институт, а — война…
— Сейчас даже легче поступить в институт. Вы в какой собирались?
— Да не хочу я в институт! — воскликнула она, сводя и без того сросшиеся брови, так что они образовали теперь над ее глазами сплошной черный свод. — Я хочу на радио! Я у нас в селе выступала в радиоузле, читала…
И она засмеялась:
— А раз даже пела!
Силигура, слушая этот развевающийся, как флаг, смех, искренне пожелал ей счастья. Ну что ж, если она считает действительно способной себя к работе на радиоузле завода, почему не попытаться устроить ее? Ему хотелось узнать причины, по которым она стремится на радио, но, в конце концов, разве он их не узнает? Человек, отдавшийся истине, всегда узнает истину.
Матвей столкнулся с Мотей у подъезда, когда она возвращалась от библиотекаря, а он с военного ученья. В ста шагах от него на Проспекте еще темнела толпа рабочих, из которой он недавно вышел. В ушах отдавались слова команды, звякали падавшие на асфальт связки гранат, мерещились модели танков. Ученье не было совсем таким легким, каким воображали его многие, да и, пожалуй, Матвей в их числе. К тому же и учителя и ученики нервничали. Обходя отряд, маршировавший на площадях, на стадионе и на заводском дворе, Матвей как бы собирал в себя всю эту нервность. Он желал противостоять ей и знал, что проявить себя в этом можно только в бою. Следовательно, он должен бы желать боя? Желать его на территории завода? Ни за что! Вот почему нервность рабочих казалась ему и близкой и понятной, и довольно трудно уничтожимой.
Когда он, окончив работу, пошел по отрядам, его догнала Полина.
— Вы домой? — спросила она.
— Из отрядов, зайду домой.
— Я вас попрошу, Матвей Потапович, скажите, чтоб не беспокоились. Я, наверное, вернусь попозже. — И она сказала с неудовольствием: — Меня вызвали в штаб.
Матвей понимал ее неудовольствие и испытываемую неловкость — разве она должна давать отчет, куда направляется? Она теперь и в квалификации и в уважении! Вся остальная надежда только на себя.
— В какой штаб? — спросил он, не желая спрашивать.
— В штаб командования участком фронта, — ответила она. — Вот повестка.
— Ладно, — сказал он, мельком взглянув на повестку.
И он отошел. Этот разговор быстро исчез из его памяти, пока он ходил по отрядам. Но, сейчас, увидев Мотю, он вспомнил его. Почему в штаб? Зачем? К кому? Может быть, какая-нибудь прежняя любовь? Но почему же тогда повестка за подписью начальника 8-го отдела? И что это за отдел? Матвей пытался вспомнить сейчас, — чем занимается этот отдел, — и не мог. На мгновение шум автомобилей и мотоциклетов прекратился, рабочие разошлись и Проспект опустел. Тогда от моста послышался смех лесорубов, восклицания… очевидно, валили какое-то большое дерево. Так и есть! Послышался треск ломающихся сучьев.
Матвей строго поглядел на Мотю и сказал:
— Ты вот что, Мотя! Ты брось обижать Полину! Ты с ней помирись. Ты об ней зря думаешь, что я с ней путаюсь. Я если и путаюсь, так в военных делах. А голову мне надо держать трезвой.
Мотя от радости улыбнулась и даже закрыла глаза. Исчезнувший блеск глаз и неподвижная неистовость ее лица были ему очень неприятны.
Мотя, ожидавшая, что он возьмет ее за руку и не почувствовав его пожатья, открыла глаза и сказала:
— А ты держи голову сколько хочешь прямо. Я тебе голову не закружу. И Полину я буду видеть мало. Я теперь на радио поступаю! Хочешь, чтобы я здесь осталась, ну я и останусь!
— Ну, какой тебе сосед радио? — сказал Матвей с неудовольствием.
— Такой близкий, что ты и не понимаешь, — ответила Мотя, едва ли зная сама, какую она сейчас высказала истину и о себе, и о Матвее, и о Полине, которая в эти минуты пересекала улицу Кирова, чтобы войти в будку пропусков и затем в штаб командования участком фронта.
Глава семнадцатая
Сирены проревели отбой. Матвей сложил пожарную кишку; поверх ее, несколько наискось, водрузил длинный латуневый брандспойт и вышел из чердака на лестницу. Хлопали двери квартир. На улице слышались возбужденные голоса возвращающихся из бомбоубежищ.
Часы показывали десять вечера.
— Вовремя отбили, — сказал, смеясь, отец. — Авось, даст выспаться. Как бы чайку устроить, мать? Выпьем, Матвей!
Матвей присел к столу, молча выпил три стакана, стараясь изо всех сил придумать такое, о чем бы могла говорить и семья, и все живущие в квартире. Но люди, от усталости и духоты в бомбоубежище, не испытывали надобности в обмене мыслями. Кто-то рассказал, что в школу, квартала через четыре от них, попала бомба… детей, к счастью, в школе не было… Разговор затих.
Матвей развернул книгу по математике. Не понимая не только ее смысла, но даже и надобности в ней, он просидел над нею полчаса… час… Полина не приходила. Он взял фуражку.
— Если кто по телефону… — сказал он, — я буду у Лариона Осипыча.
Последние дни он часто посещал Рамаданова. Сначала он приходил к нему под предлогом совета: какую почитать книгу или «протолкнуть» чье-нибудь рационализаторское предложение, которое, по мнению Матвея, неизбежно должно было застрять в канцелярии. Но затем он привык приходить без повода, а просто наполненный желанием видеть и слышать «старика». Если он не заставал Рамаданова, он садился на ковровый диван, брал один из художественных альбомов, которые так любил «старик», и раскрыв его, долго сидел с ним, и видя репродукцию и не видя ее. Иногда перед ним вставал молодой человек с русыми волосами, как пишется «на ¾ вправо, смотря на зрителя». Это был портрет работы Якопо Пальма Старшего. На молодом человеке — белая сорочка, черный камзол и черная шуба, подбитая серым мехом. Правую руку в перчатке он держит на столе… «Откуда он? — думал Матвей. — Кто он был такой? Чем он мучился и чему веселился и думал ли он о том, для чего он живет? Какие у него были друзья? С кем он встречался? Кого любил?»
Входил Рамаданов, потирая поясницу и семеня ногами в мягких кавказских сапогах. Он здоровался кивком головы и, судя по тому, что он угощал кофе «своей варки» только особенно приятных ему гостей, вид Матвея доставлял ему удовольствие. Он приносил кофейницу, сам молол кофе, склонив голову набок и время от времени нюхая размолотую массу, похожую на мокрый песок. Затем он поднимал тонкую фарфоровую чашку с пурпуровым ободком, под которым мутно темнела густая влага, и говорил:
— Война закрывает пути. Когда-то провезут к нам новые партии сей аравийской снеди? Поэтому, пейте много его, дружище! Память удерживает только множество, и в особенности это относится к пище и питью.
Он закидывал нога на ногу, показывая голенища сапог, и, щурясь, отхлебывал крошечные глотки. Кофе напоминало ему Йемен, Сирию, камни, высохшие источники, холмы крупного песка и щебня. Затем, словно на волшебном ковре, он переносился через Средиземное море — и пред ним вставала Греция! Будто сказочные испарения, из-за вершин аметистовых волн виднелись острова Архипелага, то поднимаясь, то опускаясь как волны воспоминаний; они проплывали перед ним как волны молодости, в которой, некогда, он посетил эти острова…
Эти острова все время просвечивали сквозь ту беседу, которую он заводил и слушать которую доставляло Матвею наслаждение удивительное. Красота и вечность этих островов, их мифы, добавляли особую нежность к тому ужасу восторга, который охватывал Матвея обычно к концу беседы.
После особенно длинной фразы, старик, как правило, прокашливался и выпивал глоток кофе. И тогда Mатвей видел перед собой Платона, очень пожилого, длиннолицего, загорелого, в сандалиях из потрескавшейся кожи. Он сидел на камне в саду Академии, в предместьях Афин. За невысокой каменной оградой слышались голоса погонщиков, которые вели тяжело нагруженных ослов на базар; крики ругающихся торговцев или визгливые сплетни парикмахеров, или часто срывающаяся песня пьяницы. Платон, ожидая, когда наступит приблизительная тишина, подносил ко рту длинный кувшин с холодной водой, только что принесенный одним из его учеников. Затем, он брал рукопись с колен и оглашал какой-нибудь отрывок из «Политейя». И сердца учеников и сердца приехавших издалека путешественников — искателей истины содрогались от счастья! «Справедливость, здравствуй!» — говорили их восхищенные взоры, которыми они обменивались. И они как бы видели перед собой «золотой век на земле», который лился в строках Платона; и воображение их наполнялось желанием рассказать об этом веке своим соотечественникам. И они спешили и в Египет, и на таинственный Кавказ, где, говорят, жили орлы величиною с мула, и на Оксус, где всадники срослись с туловищем коней, и вдоль берегов Африки, острых и высоких, где в каждой расселине гнездились змеи и львы…
