Гордон Оллред - Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников
Наконец свет в окне превратился из серого в голубой. Я встал и начал ходить взад-вперед. Вдалеке на взлетно-посадочной полосе заревели моторы – замечательный звук! Внезапно меня охватил ужас. Если я надолго останусь на гауптвахте, мои шансы на попадание в школу летчиков-истребителей станут ничтожными. Эта мысль потрясла меня, но в тот момент, когда моя голова начала кружиться, дверь камеры открылась.
Это был мой друг Богомол.
– Иди сюда! – приказал он. – Кругом!
Так… очередное избиение. Хорошо, что прежде я испытал это уже много раз. Я мрачно сказал себе, что, по крайней мере, оно внесет хоть какую-то свежесть в монотонность заключения на гауптвахте. Но даже после ночной выходки действия сержанта оказались сейчас для меня неожиданностью.
Первый удар заставил меня упасть на руки и колени. Второй повалил плашмя на пол. Богомол использовал мокрый хлыст диаметром дюйма полтора.
Снова и снова в течение того дня обработка повторялась. Один удар обычно сбивал с ног, и, если сознание не покидало меня сразу, я, так или иначе, терял его от боли. Снова, снова и снова… ожидание от одного избиения до другого, дрожь и стенания, проклятия, мольбы Богу, который забыл обо мне. Когда охранник открыл дверь, чтобы отвести меня в уборную, я задушил в себе крик, а когда принесли ужин, я сжался в углу. После ухода охранника я долго трясся и грыз свои пальцы. Обработка хлыстом проводилась каждые два часа.
Третий день постепенно сменился четвертым. Рано утром рациональное мышление вернулось ко мне. Я начал задаваться вопросом, как Богомол отреагирует, если мы вдруг поменяемся ролями? Можно ли было заставить его корчиться, унижаться, молить о пощаде? Восхитительная мысль! Но я сомневался, что это можно будет сделать. Как заставить сержанта молить о пощаде?
На мгновение я вспомнил нашу тренировку на выживание в горах за пределами базы Хиро. Богомол не давал нам спать почти четыре дня, и больше двух дней мы оставались без пищи. Я вспомнил картину: мрачные новички, окружившие Богомола с заряженными пистолетами. И этот человек не проявил вообще никаких эмоций. На его лице не отразилось даже следа беспокойства. Сержант просто посмотрел на них и заметил:
– Зачем все это? Вы только наживете себе неприятностей.
Когда ребята дрогнули и отступили, он как бы невзначай добавил:
– Ведь вы учились есть и спать с самого своего рождения. Теперь вы должны научиться обходиться без еды и сна.
И это был тот самый человек, которого я оскорбил. Богомол не только ненавидел меня, но и, как я смутно чувствовал, считал себя обязанным отплатить мне за все. Конечно, он был садистом, но мое наказание было бы жестоким в любом случае. Долг японца – отплатить за оскорбление. Впрочем, и за добро тоже.
В конце концов мои мысли снова вернулись к школе истребителей. Она все еще имела для меня огромное значение, теперь даже больше, чем когда-либо. Я не сразу вспомнил, сколько прошло дней. Возможно, я все еще мог попасть в нее. Возможно. Это было единственная вещь, которая была важна для меня. Я даже о родном доме не думал.
Затем вспышка оптимизма ушла. Открылась дверь. Теперь мне было наплевать, что меня ожидало.
– Убей меня, – хрипло заорал я. – Убей меня! Закончи свое дело!
Сержант медленно приблизился:
– Вставай, Кувахара.
– Нет! – прокричал я в ответ. – Нет! Нет! Нет!
– Вставай!
Я стал проклинать его:
– Контикусё! Бакаяро! Гаки![6]
Он подошел совсем близко, держа хлыст наготове.
– Хорошо, если хочешь на полу…
Я бросился вперед и пнул Богомола в голень. Сержант обругал меня всеми грязными словами, какие смог вспомнить, а знал он их больше, чем я. Но снова мне удалось поколебать его ледяное спокойствие, и именно за это он ненавидел меня больше всего. Я попробовал откатиться подальше. Хлыст со свистом разрубил воздух. Снова черное забвение, и я погрузился в него.
Приблизительно часа через два дверь открылась снова. Я с отсутствующим видом посмотрел на Богомола.
– Вставай!
– Нет, – только и смог прокаркать я.
Рука поднялась. Да, так оно и случилось – снова черная дыра. Замечательная, благословенная большая черная дыра!
Наступил полдень, а я все лежал и размышлял о черной дыре. Там было неплохо, но она могла задержать меня совсем не надолго. Я всегда выныривал на поверхность. Иногда свет усиливался, и тогда я нырял в глубину, но оставался там с каждым разом все меньше и меньше. Черная дыра и темный угол камеры были связаны между собой. Почему мне всегда нужно было возвращаться? Почему я не мог остаться внизу? Почему? Почему? Потом я нашел ответ. Я мог остаться там навсегда! Меня наполняло ощущение победы. Потом я начал ходить по камере. Мои раны ныли, это уже не имело значения. Я кое-что искал. У меня под рукой была одна лишь металлическая миска из-под риса. Возможно, ее можно было как-то согнуть, а затем заострить об пол.
Зажав миску, я стал бить по ней каблуком. В небе гудели моторы самолетов. Эти звуки теперь были слышны постоянно. Я посмотрел на зарешеченное окно и увидел стрекозу. Я медленно поднялся и направился к пятну света. Когда насекомое танцевало в лучах солнца, его крылья издавали странное жужжание. Край окна находился примерно на высоте плеч. Глубина проема до решетки составляла около шести дюймов.
Вдруг я понял, что это очень просто. Очень удобный край окна! Многие проходили этот путь до меня. Скамья, стол, ступенька лестницы или подоконник – это не имело значения. Я сжал голову руками. Да, это будет превосходная работа. Просто высунуть язык, зажать его между зубами, обхватить голову руками… И потом! Я ударюсь изо всех сил подбородком о край окна. Язык окажется откушенным, и я истеку кровью до смерти. Да, уже не один человек умер в Хиро таким образом.
Я все еще сжимал голову руками и сейчас отпустил ее, чтобы посмотреть, обо что ударится мой подбородок. Времени совершать неудачную попытку не было. Высунув язык, я осторожно пожевал его. Было страшно, но не настолько, как мне казалось раньше. Я вдруг даже почувствовал какой-то интерес. Все это напоминало медленное горение.
Стрекоза вернулась и теперь летала совсем рядом с окном. О чем нам там рассказывали в школе? О том, что, находясь в неволе без пищи, стрекоза в конце концов начинает отъедать себе хвост и не останавливается, пока не сожрет половину своего тела. Конечно, я не мог сравниться с ней, откусив всего лишь свой маленький язык.
Огромные миндальные глаза. Я никогда не замечал, что эти глаза могут так смотреть. Словно зачарованный, я не мог отвести взгляда от дрожащего голубого тельца… от прозрачных ажурных крылышек. Почему у стрекоз четыре крыла, а не два? Я протянул насекомому палец. Стрекоза отпрянула в сторону, немного повисела в воздухе и улетела.
Я долго смотрел в одну точку, затем взглянул на свои руки, сжал и разжал пальцы. У мамы были точно такие же руки. Она всегда говорила об этом сходстве. Ногти имели точно такую же форму полумесяца, как у нее. Я медленно поднял руки и нащупал свои волосы. Они были грязными, жирными от пота. Но они были моими. Это самое главное. Они были моими волосами. Я прижал ладонь ко лбу и провел пальцами по носу и губам. Они тоже были моими. Гул моторов самолетов стал еще громче.
Я подожду еще немного. Да, я убью себя, но сначала немного подожду.
Я медленно сел и заплакал.
Глава 13
Летчик-истребитель
На четвертый день вечером меня выпустили с гауптвахты и заставили целую неделю дежурить в уборной. За эту неделю я обнаружил, что, если тихонько стонать, можно здорово справляться с болью. Работы было немного, но я носился, не обращая внимания на хромоту, мыл полы, чистилтуалет, страдая больше, чем когда-либо, – даже если сравнивать с базовой подготовкой. Богомол избил меня пятнадцать или шестнадцать раз. Я даже точно не помнил.
Это была очень важная неделя. Если бы я сдался боли, меня отправили бы в лазарет, и тогда у меня уже не осталось бы шансов попасть в школу истребителей. Тренировочные полеты проходили очень быстро. По окончании второй стадии подготовки все мы должны были быть распределены согласно своим способностям: истребитель, бомбардировщик, связь или школа авиамехаников. Естественно, большинство из нас мечтало о первой специальности. Для меня же это был буквально вопрос жизни и смерти. После всех этих испытаний болью, борьбы, душевных страданий оказаться в школе механиков или связистов! Одна эта мысль была для меня невыносимой.
Если бы не мои друзья, меня наверняка отправили бы в лазарет. Каждый вечер Накамура, Ямамото и Ока натирали меня маслом и массировали. Несколько раз они помогли мне почистить уборную. Это были искренние проявления дружбы и верности. Я стал кем-то вроде героя 4-й эскадрильи. Два раза ко мне приходил Тацуно. Его дела шли хорошо, и он вскоре приступал к тренировочным полетам на настоящем самолете.
Кое-как я протянул эту неделю. Спустя одиннадцать дней после той памятной погони я снова поднялся в воздух. За это время многие ребята заметно повысили свой уровень, но я все равно числился среди лучших летчиков. Довольно странно, но Богомол больше не заставлял нас играть в игры с полетами за ведущей машиной. Конечно, мы уже научились очень многому, чтобы пускаться в такие детские гонки.
