Гордон Оллред - Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников
– Понятно. А не слишком ли близко к самолету сержанта ты летел? Сержант Намото так и подумал. Ему стало так не по себе, что пришлось в срочном порядке покинуть самолет. Одна из лучших наших тренировочных машин разбилась.
Богомол изо всех сил стиснул челюсти.
– Простите, господин командующий, – произнес я и понял, как глупо прозвучали мои слова. Но больше мне сказать было нечего. – Богомол приказал нам лететь за ведущей машиной. Я последовал за ним.
Некоторое время командующий сидел молча. Он потер бровь, покачал головой и тихо выругался. Командующий был маленьким человечком, которого никто не заметил бы даже на улицах Ономити. Но военная форма, казалось, придавала ему солидности. Его выправка, жесты, скрытая сила свидетельствовали о том, что в этом маленьком теле жил большой человек.
– Знаешь, кем я хотел быть, когда поступил в университет? – спросил он. – Я хотел быть… фактически я решил стать… психиатром. Но… – Командующий зажег сигарету, затянулся и выдохнул облачко дыма. – Знаешь, как это бывает. Нужно очень много денег. – Через некоторое время командующий продолжил: – Может, рядовой, ты похож на меня. Моя мать работала, как рабыня, чтобы купить мне велосипед. – Казалось, он погрузился в воспоминания. – Мне было… нет, не больше десяти лет… когда умер мой отец. В общем, кататься на велосипеде меня научил старший брат. У него уже был велосипед. Насколько я помню, он его где-то украл. «Поезжай за мной, – сказал мне брат. – Делай все, как я!» – Командующий усмехнулся. – Знаешь, а я ведь тогда еще даже не научился держать равновесие. Ну, мы поехали по дороге, выбрались из деревни, и все у меня хорошо получалось. Каждый раз я вспоминал слова: «Поезжай за мной, делай все, как я». Это все, что он сказал, мой безумный братец! И я ехал за ним слишком близко. Под колесо, видимо, угодил камень, потому что я врезался в заднее колесо ехавшего впереди брата, и мы упали… прямо на свежевспаханное рисовое поле!
Вдруг мы втроем рассмеялись, как друзья. Я впервые услышал, как смеется Богомол.
– Ха-ха! «Просто делай все, как я»! Несколько дней мы дулись друг на друга, и мне пришлось найти другого учителя.
Мы снова рассмеялись. Затем беседа закончилась.
Командующий отпустил нас с сержантом, и меня отправили на гауптвахту «подумать о своем поведении». Конечно, командующий отнесся ко мне с удивительным вниманием, но Богомол быстро постарался восстановить «справедливость». Он тихо проводил меня на гауптвахту.
– Может, глупый командир не захотел, чтобы ты искупил свою вину, Кувахара…
Тут я увидел у него в руках дубинку.
– Но, поверь мне, ты ее искупишь. За такое оскорбление ты заплатишь сполна!
Я поднял руку, чтобы блокировать удар, но сержант нанес его очень быстро и сильно.
В моих мозгах произошел взрыв. Мне показалось, будто я услышал стук дерева о мой череп… услышал его всем своим телом. Потом черная дыра поглотила меня. Боли я уже не чувствовал.
Не могу сказать, сколько я пролежал – несколько минут или часов. Постепенно чувства стали возвращаться ко мне, но некоторое время я не осознавал себя человеком. Перед глазами расплывалось лишь какое-то слабое мерцание где-то на границе реальности. Холод, холод. Наконец на губах сформировались слова: «Что я делаю в океане?» Мне пришло в голову, что я умер. Но когда ты умираешь, тебя хоронят в земле. Ты как-то тонешь, тонешь, пока не окажешься в океане. Просто тихо лежишь на его дне. Это не больно, если лежать тихо. Только темно и холодно, очень холодно. И ужасно жестко. Почему тут должно быть так жестко?
Я лежал лицом вниз. Мои руки нащупали бетонный пол. Пол! Тогда я стал постепенно вспоминать. Несколько секунд я никак не мог вспомнить, как и почему я кого-то унизил. Наконец, в памяти всплыли слова: «За такое оскорбление ты заплатишь сполна!» Постепенно мой мозг начал проясняться. Тем не менее я по-прежнему лежал – двигаться не имело никакого смысла. Пол был не только холодным, но и влажным, и во рту у меня появился привкус, напоминавший морскую воду. Я ощупал свое лицо и почувствовал начинавшую пульсировать боль. Над левым ухом вздулась опухоль. Она больше походила на рубец от удара дубинки, чем на шишку. Я снова прикоснулся к лицу. На нем запеклась кровяная корка. После того как я упал, Богомол, очевидно, еще избил меня ногами. Я сел и тупо уставился на прямоугольник света на полу. Он был разделен на части. Я посмотрел на зарешеченное окно, с трудом поднялся на ноги и выглянул наружу. Уже наступил вечер.
Хиро тонул в тишине, если не считать отдаленных звуков дружных шагов. Сержанты проводили с новичками строевую подготовку. Гауптвахта представляла собой простую квадратную камеру – ни кровати, ни стула, ни даже соломенного матраца, чтобы сидеть на нем. Несколько минут я держался за решетку, глядя в окно. Когда мои ноги начали подкашиваться, я сел вуглу и прислонился спиной к стене, обхватив колени руками и положив на них голову. Так или иначе, но оскорбление Богомолу было нанесено серьезное. В каком-то смысле я отомстил за всю 4-ю эскадрилью, приклеившись к нему в воздухе. Что бы сержант ни предпринимал, я держался за ним и пробил его стальное спокойствие. Он был убежден, что я жаждал убить его.
Щелчок в двери заставил меня вздрогнуть. Она слегка приоткрылась. Охранник наклонился и поставил что-то на пол.
– Вот твоя еда и одеяло, – сказал он, и дверь с лязгом захлопнулась.
Только тогда я понял, насколько был голоден. У меня просто сводило кишки.
На ужин были только рис, маринованные овощи и вода, но я жадно проглотил все это, словно животное, измазав подбородок. Лицо пронизывала пульсирующая боль. Она очень мешала есть, но сейчас это не имело никакого значения. Немного риса просыпалось на пол, и я тщательно собрал его, проглотил все до последнего зернышка, а потом начисто вылизал миску и пальцы.
Прямоугольник света на полу потускнел и удлинился. Расстелив одеяло, я лег на его краешек и завернулся. Я постарался замотаться как можно плотнее, чтобы подо мной оказалось два слоя. Холодная осенняя ночь просачивалась сквозь решетки и заставляла меня дрожать. Придвинувшись поближе к стене, я заснул с мыслью о том, что завтра меня могли освободить.
Однако я жестоко ошибался. Пребывание на гауптвахте оказалось самым неприятным опытом за все время моей летной подготовки. Весь следующий день я с надеждой ждал освобождения. Лишь два события нарушили пустоту тех часов. Один раз мне разрешили пройти в уборную. Вечером дверь снова открылась – принесли миску все с теми же маринованными овощами и рисом. На сей раз я ел более медленно, тщательно смакуя каждый кусочек. Я пробовал вспомнить постулат, что пища не имеет большого значения. Нам ведь действительно прививали такое отношение к еде. Разве молодые самураи не могли обходиться без продовольствия несколько дней? Когда еды под рукой не было, они спокойно сидели, ковыряя зубочисткой в зубах и представляя, будто только что закончили роскошную трапезу.
Закончив собственную роскошную трапезу, я снова завернулся в одеяло, собираясь или, по крайней мере, надеясь заснуть до утра. Наверное, я мог тогда проспать и гораздо дольше, но после пары часов тревожной дремоты поднялся и начал ходить по камере. Пол не стал мягче, а моя специальная методика завертывания в одеяло все-таки не спасала от холода.
Мои лопатки и бедра ныли. Мало кто может долго нежиться, лежа на бетоне. Левая часть моей головы была все еще как деревянная от удара дубинки, а под глазами сияли синяки, оставленные ногами Богомола. В каком-то смысле я был даже доволен, что сержант сразу наказал меня так строго. Может, теперь он оставит меня в покое до освобождения? Сначала я почему-то был уверен, что просижу в камере один день, но на вторую ночь уже задумался. Вдруг меня будут держать здесь несколько недель?
– Кувахара!
Я вздрогнул. Кто-то окликнул меня? В тот день несколько раз слова звучали лишь в моем мозгу.
– Кувахара! Эй, подойди к окну! На этот раз никакой ошибки. Несомненно, мои друзья тревожились за меня. Может, они принесли немного еды? Вцепившись в решетку, я выглянул наружу.
– Кто это?
– С тобой все в порядке? – услышал я и разволновался. – Дай мне посмотреть на твое лицо. Все в порядке?
Прижав свою распухшую физиономию к решетке, я прошептал:
– Накамура? Я здесь. Кто это?
– Это я! – прорычал дьявольский голос, и что-то щелкнуло, опалив мое лицо, как горящий факел.
Вскрикнув, я отпрянул назад, закрыв руками ушибленное место. Под окном со своим хлыстом присел Богомол. Пока я корчился на полу, он прошипел:
– Зачем так злиться, ублюдок? Я просто проверил, в порядке ли твое лицо.
Хлыст прошелся от моего рта по носу и одному глазу. Из него обильно потекли слезы. Глаз ничего не видел. Через некоторое время я подполз к одеялу, завернулся в него и несколько часов гладил ушибленное место. Каждый раз, когда я останавливался, оно начинало болеть и гореть огнем. Примерно от четырех до семи утра я время от времени терял ощущение боли. Должно быть, сон одолевал меня, но он не приносил мне успокоения – лишь редкие черные провалы.
