Николай Сташек - Крутыми верстами
Дремов вновь опустил голову. И как только она коснулась лежавших на столе рук, перед глазами тут же, как и в первый раз, появилась Анна. Подойдя к нему, она что-то шепнула, вроде чего-то попросила. Прощения? Неужели тогда ему читали ее письмо? Неужели то были действительно ее показания, на которых так упорно настаивал следователь? Нет! Не может быть, чтобы Аннушка давала такие показания.
И Аннушка и дочурка незаметно исчезли. Иван Николаевич пошарил по столу руками, тяжело вздохнул, а беспокойный сон продолжался. «Вот, я их не могу отыскать, а они сами появились, дали о себе знать. Только почему же скрылись?» — продолжал Иван Николаевич бредить во сне. Открыл глаза лишь после того, как на веранде гулко застучали каблуки. В комнату вошли Великий и Климов.
— Садитесь, — пригласил Дремов, выпрямляясь.
Когда Великий положил на стол стопку наградных листов, Иван Николаевич взглянул на замполита.
— Смотрел? — спросил он.
— Внимательно, вместе с Петром Ильичом. Думаю, все правильно. Вот только Заикина… Героя бы ему следовало.
Дремов поднял брови.
— Хотелось бы так, но надо, чтобы уж наверняка.
Климов промолчал, а Дремов продолжил свою мысль:
— Думаю, вскоре будут моменты и поярче.
Вбежал ординарец.
— Товарищ командир! Гражданочка тут одна, хозяйка. Просит что-то для детишек.
— Пусти.
В комнату вошла крупная женщина. Небрежно кивнув в знак приветствия, прошла в следующую комнату. Там задержалась недолго. Возвращаясь, остановилась у двери книжного шкафа, переложив кое-что с места на место, удрученно вздохнула, с трудом процедила:
— Кое-что ребятишкам…
Когда дверь закрылась, Климов взглянул вдогонку.
— Этой семейкой занимается СМЕРШ. Есть сведения, что сия мадам здесь проявляла серьезную активность — занималась «просвещением». Ходила в переводчицах и младшая, но с ней пока не все ясно.
— Селяне не очень-то лестно отзываются о хозяевах этого дома, но надо хорошенько во всем разобраться самим…
— Разберемся, — заключил Дремов. — СМЕРШ разберется, — тут же поправился он.
Тем для разговора нашлось бы еще много, но позвонил дежурный и доложил, что подполковника Великого срочно вызывают в штаб дивизии. Взглянув на Дремова, Великий недовольно чертыхнулся:
— Черт знает что, опять горячку порют…
Офицеры ушли, а Дремов решил наконец отдохнуть. В дверях показался ординарец с каким-то альбомом в руках.
— Это откуда? — спросил он у солдата.
— Это? — с отвращением посмотрел на альбом солдат. — Вон там, на нижней полке лежало. Дрянь какая-то…
Дремов взял альбом, открыл обложку и не поверил своим глазам: на него смотрела, нагло улыбаясь, совсем нагая, та самая гражданочка, которая только перед этим заходила «кое-что прихватить для ребятишек». «Неужели она?» — возмущаясь, задал сам себе вопрос Дремов.
Переворачивая толстые листы альбома, Иван Николаевич чувствовал, как его трясет какой-то озноб. Негодующе восклицая, он то яростно бил кулаком по валику дивана, то брезгливо морщился. Изредка попадалась на карточках и младшая сестра, наряженная в форму полицая. «Ишь, стерва! Натянула на себя шкуру!»
— Убери! — швырнул он альбом и поспешил в сени. — Бр-р. Дай-ка воды, горячей бы. Не враз такую грязь отмоешь.
В доме ему стало душно. Изо всех углов повеяло затхлостью, нечистотами. Вытирая руки, он толкнул наружную дверь.
— Какая мерзость! Ночевать будем вон там, в палатке.
— Слушаюсь! — с одобрением в голосе отозвался солдат.
Село уснуло под плотным пологом темной ночи, а воздух был чист и свеж, полон волнующих запахов ранней осени. Дремов прислушался. Где-то в конце села надрывалась собачонка.
Лежа на свежем сене в палатке, Дремов продолжал думать о том, как могло случиться, что люди дошли до такого падения. «Говорят, что старшая закончила педагогический институт, а младшая — сельскохозяйственный техникум».
Там, в конце деревни, где с цепи рвалась собака, послышалась песня:
Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем боевом коне.
Удаляясь, песня звучала все тише и тише. «А к кому придется возвращаться мне на «боевом коне»?» — неожиданно спросил себя Дремов.
Послышался быстро приближавшийся лошадиный топот. Дремов вышел, увидев Великого, сказал:
— А я думал, что будешь только к утру.
— О! К утру нам надо быть далеко отсюда, — быстро проговорил Великий, спрыгивая на ходу.
— Как так? Выкладывай. Что еще придумали? Давай к свету.
Развертывая карту, подполковник показал новый район, куда приказано переместиться полку, и маршруты движения.
— Говоришь, к рассвету? — посмотрел Дремов на часы.
— Так точно, — подтвердил Великий. — Тут около двадцати километров. Строго предупредили о маскировке. Двигаться только по проселку. На большак — ни-ни. Наказал сам комдив.
Все заспешили. И полк, поднятый по тревоге, к рассвету сосредоточился и тщательно замаскировался в назначенном районе.
До обеда Дремов успел побывать в батальонах и полковых батареях, а возвращаясь в штаб, почувствовал озноб. Укутавшись в шинель, Дремов сел в угол и прижался к чуть теплой печке. Весь вечер и ночь его трясло в лихорадке. Лекарства не помогали. Наутро Решетня предложил Дремову отвезти его в медсанбат, но Дремов категорически отказался. Удалось уговорить его лишь Ядвиге.
— Где он теперь, медсанбат этот? — спросил Дремов, когда подошел Решетня.
— Переместили в Золотухине, на наше место.
Врачи помогли Дремову забраться в машину, а когда Решетня заикнулся, что будет сопровождать командира до медсанбата, сам Иван Николаевич категорически запротестовал:
— Да ты что? На вас двоих целый полк, — оглянулся он на Ядвигу. — Сами доберемся.
— Тогда хоть фельдшера возьмите, — настаивал Решетня.
— Ладно. Фельдшера давай. — И «санитарка» тронулась.
Придерживаясь за поручни, чтобы меньше трясло, Дремов вспомнил, как когда-то, вот так же на рассвете, он вез в родильный дом жену, как она на ухабах вскрикивала, а он советовал ей крепче держаться руками за поручни сиденья. Когда росла Зина, Аннушка нет-нет да и подшучивала: «Держись, родненькая, руками за поручни».
Вспоминая Анну, Дремов не знал о том, что она в эти минуты в своем госпитале думала о нем и не могла уснуть.
В последние дни раненых в госпиталь поступало немного, обстановка была относительно спокойная, и Анна Павловна, закончив осмотр, ушла в свой кабинет. А там, просматривая стопку заранее подготовленных историй болезней, отбирала описания наиболее характерных случаев ранений в голову для своей будущей докторской диссертации. Увлекшись, она не заметила, как промелькнула ночь. Очнулась лишь после того, как старик дворник стал из шланга шумно поливать цветочные клумбы перед главным фасадом лечебного корпуса. Взглянув в окно, она увидела, что небо с восточной стороны стало бледнеть. Набросив на себя легкое одеяло, она отвернулась лицом к стене, но уснуть не могла. Когда же задремала, то увидела во сне, что она с мужем и дочуркой приехала к родителям в Слоним, а там, у настежь распахнутой калитки, появилась вся в белом ее старенькая мать. Поспешно приближаясь к ним, она издали тянула руки, но они были совсем короткие и никак ей не повиновались. А тут подошел Иван Николаевич. Мама прижала к себе девочку и не позволила ему к ней прикоснуться. Вскрикнув, Анна Павловна проснулась. Немного успокоившись, она не хотела подниматься, а когда поднялась, то почувствовала во всем теле страшную тяжесть. В эти минуты, чего не случалось раньше, ей до боли захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем, своими страданиями, накопившимися за годы разлуки с мужем. «О, как тяжело в таком возрасте жить одинокой», — вздохнула она.
Она почему-то думала, что после исповеди ей станет легче переносить одиночество, но тут же возникло сомнение: «Кого ты удивишь своим горем? Оно ворвалось в каждый дом, в каждую семью, в нем теперь утопает вся страна».
5
…В Золотухине прикатили, когда на улице совсем рассвело, и Дремов без труда отыскал дом, над которым на слабом ветре полоскался белый флаг с красным крестом.
— Где Нырков? — спросил он у дежурного офицера.
— Подполковник отдыхает вон в том голубеньком доме, — указал дежурный, и Дремов понял, что командир медсанбата занял тот самый дом, из которого он ушел два дня назад.
В дом он входил неторопливо, стараясь не думать о том неприятном, что ему пришлось пережить здесь. А когда открыл дверь, ужаснулся: за большим столом, придвинутым к стене, сидел до неузнаваемости изменившийся майор Кущ. Их взгляды встретились, и Дремов понял, что невольно стал свидетелем тяжелой человеческой драмы… Прижимая к себе ребятишек, которых Дремов видел здесь раньше, майор не сводил с него переполненных нестерпимой болью глаз. На столе дымилась большая чугунная сковорода, рядом с ней куски наспех нарезанного черного хлеба, а под руками у майора лежала опрокинутая набок алюминиевая фляга, испещренная множеством цифр, инициалов, названий сел и городов. Наконец Дремов овладел собой:
