Николай Сташек - Крутыми верстами
— Пехота в грязь лицом не ударит. Она себя еще покажет, — за всех ответил капитан Рындин.
— Верно, — поддержал капитана Дремов. — И надо, чтобы такие действия стали для нас обычными. А главное сейчас: смелость, решительность, дерзость.
— Это ясно, — сказал старший лейтенант Сирота.
— Нас остановили, — продолжал Дремов, — дня на три-четыре. Надо дать бойцам отдохнуть. Но это не значит, что все предоставленное время мы можем истратить для спячки. Передышка дана прежде всего для того, чтобы несколько доукомплектоваться да и подготовиться к выполнению новых задач. Так что работы на эти дни хватит. Распорядок дня и расписание занятий начальник штаба вам объявит… — И, помедлив, закончил: — Если все понятно, задерживать не буду. Мы с вами в эти дни будем встречаться часто и все вопросы разрешим.
Когда офицеры, записав распорядок дня и расписание занятий, стали расходиться, Дремов, улыбаясь, спросил Великого:
— Теперь-то позволишь подзаправиться? — И потряс ослабленным ремнем. — Ну а потом допрошу эсэсовцев. Так, что ли, капитан? — Он перевел взгляд на Сорокина.
У дома Дремов встретил ординарца. Забравшись с ножом в палисадник, солдат нарезал букет роскошных, с росинками на лепестках, роз.
— Ты смотри! — удивился Иван Николаевич, поймав на себе счастливый взгляд обветренного, обожженного пороховой гарью солдата, казалось, давно позабывшего о цветах, о ласке, о любви и вообще о нежностях, хотя в его возрасте в другое время они должны быть его неразлучными спутниками. — А я-то и не заметил, что они цветут, — с грустью произнес Дремов, а про себя подумал: «Одичали мы, ожесточились наши сердца».
Полузашторенные окна слабо пропускали свет, в доме стоял полумрак. Было тихо. Закурив и склонившись над развернутой картой, Дремов задумался. Надо было во всем разобраться и сделать все возможное для лучшей подготовки полка к предстоящим наступательным боям. «Судя по всему, — рассуждал он, — войска будут и дальше развивать преследование, а это значит, что самостоятельные боевые действия подразделений примут еще более широкие масштабы. Конечно, за эти несколько дней всех вопросов не охватить. Значит, надо обратить внимание на главное — на подготовку личного состава к форсированию рек. Впереди их предостаточно, и больших и малых: Десна, Сейм, а в полку немало таких бойцов, которые настоящей реки и в глаза не видели.
Обязательно надо провести занятия с офицерским составом. В полк пришло много молодых. Необходимо напомнить каждому об инициативе, смелости в принятии решений, пойти на риск во имя достижения решительной победы над врагом. Надо, чтобы офицеры понимали, что, хотя на войне без жертв не обойтись, они должны сделать все, чтобы этих жертв было как можно меньше. Нужно научить офицеров умению завоевывать доверие подчиненных, ибо только тогда командир может быть уверенным в том, что его подчиненные не пощадят себя для выполнения приказов, что они по его команде смело пойдут в бой. Вот только тогда он сможет себя считать настоящим командиром.
В общем дел предстояло много. И Дремов стал набрасывать для себя личный план на предстоящие четыре дня передышки.
— Отдохнули бы, товарищ полковник. Всю ночь глаз не смыкали, — предложил, переступив порог, ординарец.
— Не возражал бы, да только сейчас не до этого. — Поднявшись, Дремов хотел было идти к пленным, но с веранды донесся незнакомый голос. «Кто бы это?» — подумал Дремов, заправляя гимнастерку.
В комнату вошел низкорослый полковник. Дремов догадался: Соскин.
— Наконец добрался и до вас. — Поздоровавшись, полковник сел. — Все, знаете, подталкиваем отстающих. У вас-то дела обстоят успешно. Еле догнал. Солидно оторвались, товарищ Дремов, — льстиво посмотрел он на Ивана Николаевича. — Все здесь собрались? Хотелось ближе познакомиться с полком, его офицерским составом, а то все довольствовались разговорами по телефону.
Сказал это и тут же стал крутить ручку телефона. Связавшись с генералом Булатовым, доложил:
— Так я у Дремова. У него вроде все превосходно, занял чудную виллу, так что можно отдохнуть. Правда, товарищ Дремов выглядит далеко не свежо. Нельзя таких не щадить. У него ведь хватает старых ран. — Он покосился на Дремова с прищуром, от которого у Ивана Николаевича по спине побежал неприятный холодок. — Очень жаль, что надо возвращаться. Хотелось побыть здесь подольше. Есть, есть! Сейчас выезжаю. Вот видите, — обратился он к Дремову, — предполагал одно, а у начальства другие планы. А вам, Иван Николаевич, действительно надо бы подлечиться.
— Сейчас не до лечения! Не то сейчас время! Да и с чего вы взяли, что я болен? При чем здесь мои старые раны?
Соскин не дал ему закончить. Отмахнувшись, продолжал снисходительной скороговоркой:
— А-а! Ваша скромность ни к чему, хотя известно, что скромность украшает большевика.
Думая в дороге об этом сумбурном разговоре, Соскин одновременно с некоторым раздражением испытывал удовлетворение оттого, что ему удалось пустить пробную стрелу: «Пусть Дремов подумает, поломает голову. Авось и правда сляжет. Вначале в медсанбат, а там можно будет постараться и подальше отправить, с таким расчетом, чтобы в дивизию уже больше не возвратился».
Проводив Соскина, Дремов долго смотрел ему вслед, пытаясь понять, чем были вызваны его настойчивые рекомендации сейчас же ложиться в медсанбат. «Что-то тут нечисто. Не думаю, что здесь проявилась действительная забота», — заключил он.
Подошел капитан Сорокин.
— Пленных, товарищ полковник, привели. Оба эсэсовцы. Один ранен в ногу.
— Помощь оказана? — машинально спросил Дремов, не переставая думать о настоятельной рекомендации замкомдива.
— Перевязали…
Направляясь к пленным, Дремов встретил на тропинке Великого. Он бежал снизу, от речушки, на ходу вытирая мокрую голову.
— Водичка обжигающая, Иван Николаевич. Советую и вам освежиться…
— Хорошо. Попробую чуть позже. Ты отдохни пока, а я займусь вон этими, — кивнул он в сторону лип, куда солдаты привели пленных.
Разместившись на табуретке так, чтобы было видно лицо лежавшего на носилках фашиста, Дремов обратился к нему по-немецки:
— Ферштеен зи руссиш?
Пленный не ответил на вопрос, повернул голову в другую сторону. По его пустым глазам Дремов понял, что такой может бесстрастно смотреть на ужасные мучения любой жертвы, что такой не пощадит ни детей, ни стариков. «Палач», — подумал он.
— Я вас спрашиваю: понимаете ли вы по-русски? — Пленный и на этот раз промолчал. — Варум швайген зи? Почему молчите? — жестко спросил Дремов.
Фашист, что-то промычав, злобно сплюнул на траву.
— Долго будем дурака валять? — поднявшись, Дремов зашел с другой стороны, намереваясь взглянуть на пленного в упор.
Зло зыркнув глазами, фашист прошипел:
— Руссише швайн!
— А, что с ним нянчиться, товарищ командир?! — выхватив пистолет, шагнул к пленному Сорокин.
— Не смей! — одернул его Дремов и посмотрел на немца, как умел смотреть на злейшего врага. Тот сморщился. Подумав, Дремов приказал: — Убрать!
Такого оборота эсэсовец явно не ожидал.
— Я… Я буду говорить по-русски, — выкрикнул он, но Дремов не стал его слушать.
— Теперь я не буду вас слушать… — тем же спокойным голосом произнес он. — В дивизию. Там разберутся лучше нашего. С этим есть о чем поговорить.
4
Весь день провел Дремов в ротах и батареях, потолковал с рядовыми и сержантами, с командирами батальонов и рот и в штаб возвратился только поздним вечером. Опустившись на скамейку в прохладном палисаднике, прислушался к слабо доносившемуся грохоту. «Рванули гвардейцы километров на тридцать», — подумал он о бригадах мехкорпуса и только теперь по-настоящему понял, что находится в глубоком тылу — вблизи не строчат пулеметы, не рвутся снаряды, — что можно покурить, не пряча в кулак папиросу.
— Как тут хозяйничал? — спросил он у подошедшего ординарца.
— Все у нас чин по чину, — отозвался солдат, блеснув зубами.
Немного отдохнув, Дремов умылся, но, склонившись над остывшим ужином, почувствовал неодолимую усталость. Не было сил поесть. Отяжелевшую голову тянуло к столу, а когда засыпал, перед глазами в уплывающем тумане появлялась жена Анна. Вроде даже слышались ее приближающиеся шаги и приглушенный голос, а через какие-то секунды из-за ее спины показалась дочурка, точь-в-точь такая белокурая и с таким же голубым бантом, какой он видел сегодня на голове у девчушки здесь, в доме. «А возможно, Зина и не такая? — мелькнула мысль. — Что может остаться в памяти, если видел ее последний раз в возрасте пяти-шести лет. Было это в тридцать втором или тридцать третьем, что ли, когда ездили к родителям в Слоним».
Дремов вновь опустил голову. И как только она коснулась лежавших на столе рук, перед глазами тут же, как и в первый раз, появилась Анна. Подойдя к нему, она что-то шепнула, вроде чего-то попросила. Прощения? Неужели тогда ему читали ее письмо? Неужели то были действительно ее показания, на которых так упорно настаивал следователь? Нет! Не может быть, чтобы Аннушка давала такие показания.
