Ян Дрда - Однажды в мае
Марию так испугала эта мысль, что она вскочила, торопливо оделась и вышла в кухню, желая еще раз убедиться, что Пепик крепко спит. Но, отворив дверь, она каким-то шестым чувством поняла, что в темной кухне никого нет. В испуге она повернула выключатель — так и есть! На подушке лежала лишь шапка Пепика! В надежде, что он просто выбежал на минутку во двор или в мастерскую, пани Гошекова подошла к кровати и пощупала подушку, думая, что постель еще не успела остыть, но тут же прочитала надпись на дверце шкафа, и все ее надежды рухнули. Ее глаза в отчаянии остановились на буквах, выведенных полудетским почерком Пепика, словно она отыскивала в них какой-то скрытый смысл. Но фраза была ясная, не допускала другого толкования:
«Идут все чехи, и я тоже должен пойти».
У Марии подкосились ноги. Ведь после ухода Пепика прошла целая ночь, и все эти часы людей на каждом шагу подкарауливала смерть. В отчаянии Мария принялась обвинять себя: как она могла так беспечно уйти к мосту, как могла забыть свой материнский долг?
Но тут, в эту минуту отчаяния, на помощь ей пришел разум. «Нет, ты не виновата, — говорил он. — Ведь ты выполняла свой долг! Могла ли ты не пойти? Могла ли ты уклониться? Ты бы никогда не простила себе этого!»
А укоризненный голос материнской любви возражал: «А как же Пепик? Господи, что с моим сыном? Что, если его убьют? Нет, нет, я побегу туда, закрою его своим телом!» Но куда? Куда, куда бежать? К мосту? Нет, туда Пепик не пошел. В этом она была уверена. Он избегал отца, избегал знакомых улиц, где все его знали. Значит, он отправился куда-нибудь в центр Праги, подальше от дома.
Нy как искать Пепика в городе, где миллион жителей? Мария Гошекова заплакала, как может плакать только мать. Хоть бы Гошек пришел и поддержал ее в этом страшном горе!
* * *Но где же был Пепик все это время? Куда мог он пойти? Да, тот же вопрос — куда пойти — возник и у самого Пепика, как только он выскочил из окна на темную улицу вчера вечером. Насколько легче было всем остальным! Они бежали к мосту. Это было само собой понятно, как, например, утром было понятно Пепику, что он должен вместе с угольщиком бежать захватывать воинский поезд.
И сейчас Пепика неудержимо тянуло броситься к мосту, вместе со всеми. Ноги сами понесли было его в ту сторону, и ему стоило большого труда остановиться. Нет, нельзя надеяться на ночную тьму, она не скроет его от зорких отцовских глаз! Если он действительно хочет участвовать в борьбе, нужно уйти подальше отсюда. И тут Пепику пришло в голову, что проще всего пойти к другому голешовицкому мосту, который называют «Либеняк». Если фашисты не пройдут через Тройский мост, куда им еще направиться, как не на Либеняк?
Так, часов в десять вечера, Пепик добрался до дома, где помещался окружной штаб. Здесь во дворе толкалось около сотни человек, которых не пугали ни ночь, ни дождик. Все они стремились к одному — во что бы то ни стало получить оружие. Но винтовок и боеприпасов было мало. Даже дробовики, двустволки, мелкокалиберные винтовки вдруг стали считаться очень ценными.
Когда начали регистрировать тех, у кого уже было оружие, Пепик сначала скромно стал в сторонку. Но это означало отдать фауст-патрон, превратиться из бойца в зеваку. Нет, ни за что!
— Пишите: Иозеф Гашек, девятнадцать лет. Стрелок из фауст-патрона.
Пепику казалось, что в небольшом искажении — «Гашек» вместо «Гошек» — нет ничего дурного. Ему все-таки хотелось как-то спрятаться от отца, встречи с которым он так боялся! Подумаешь, какая беда, если он скажет, будто ему девятнадцать лет, а не шестнадцать! Ведь сегодня каждый час стоил иного года! Он собственными руками добыл себе оружие — разве это не лучшее доказательство зрелости?
— А стрелять из этой пушки ты умеешь, дружок? — спросил его коренастый малый с сержантским знаком отличия на фуражке, в гражданской жизни — шофер, назначенный обучать десяток таких же «стрелков».
— Ну еще бы! Что тут трудного? Прицел есть, спусковой крючок тоже… — запротестовал Пепик, задетый таким недоверием.
— Ладно, не забывай, что ты у нас единственный! Чертовски сложная штука! Мы пока к ней только приглядываемся. Покажи, как ее зарядить. Да смотри, чтоб у нас тут беды какой не случилось!
Пепик покраснел, словно пион. На его счастье, как раз в это время привели пленного немецкого солдата, небритого хмурого дяденьку, слесаря из Вены, у которого были тяжелые рабочие руки и ловкие пальцы механика. Он вызвался объяснить, как стреляют из фауст-патрона, и теперь молча снял головку, ткнул пальцем — сюда, мол, вкладывается запал, а сюда — взрывчатка, и показал, как обращаться с прицелами.
— Alles ist ganz einfach![7] — Он сплюнул, и отошел.
Все учились разбирать и собирать фауст-патрон до самой полуночи, пока сержант не прогнал свою команду спать. Бронебойщик Иозеф Гашек, который впервые в жизни очутился не под материнским крылом, спал в эту ночь очень тревожно.
* * *Танки! Танки!
В воскресенье в окружной штаб о них доносили со всех сторон. На рассвете патруль привел к капитану Царде шестерых безоружных людей, на рыбацких плоскодонках переплывших Влтаву под Буловкой, у Белой скалы. Все шестеро, мокрые до нитки, стояли сейчас в кабинете Царды у самой двери, дрожа от холода. Царда долго разглядывал их, не говоря ни слова, — очень уж странные были у них глаза. В них застыл не то страх, не то стыд.
— Откуда вы? Из Либени? А почему вы оттуда бежали? — спросил наконец он.
— За нами немцы гнались… в садах под Буловкой…
— Много там немцев?
— Тьма-тьмущая… Одни эсэсовцы!
— Вы стреляли в них?
— Да, стреляли!
— А где же ваше оружие? — вдруг резко спросил Царда.
Ответ замер на губах беглецов, головы опустились еще ниже.
— Где ваше оружие? — неумолимо переспросил Царда.
Один из допрашиваемых ответил, заикаясь:
— Все равно у нас не было патронов… Нас, того и гляди, могли поймать…
Царда не сдержался, ударил кулаком по столу:
— Да вы его побросали! А мы тут малокалиберные винтовки ищем! Это называется…
Царда не произнес того сурового слова, которое все время вертелось у него на языке. Он так крепко сжал кулак, что побелели суставы.
Человек, который сказал о недостатке патронов, не сводил глаз с рук Царды, словно зачарованный, и наконец растерянно пробормотал:
— Немцы пытают каждого, кто попадет им в руки с винтовкой! Выкалывают глаза…
Его седовласый товарищ, по-видимому рабочий, который до этой минуты не произнес ни слова, неожиданно сказал:
— А самое главное — у них танки! Столько танков! Попробуйте пойти с обыкновенной винтовкой против танка! Они сотрут вас в порошок!
— Где у них танки? Кто из вас сам их видел?
— Они всюду!
— Вокруг Буловки моторы шумели всю ночь!
Царде стал понятен ужас, застывший в глазах этих людей. Они испугались тяжелых металлических чудовищ. Ведь один вид танка, даже мирно ползущего по улице, способен нагнать страх на кого угодно. Беглецы никогда в жизни не видели танков и не представляли себе, что их можно подбить. А неизвестность пугает больше всего. Даже сам Царда, обыкновенный пехотный капитан, за все время, что служил в армии, ни разу не видел настоящей танковой атаки. Он знал отупляющий грохот этих стальных носорогов лишь по немецкой военной кинохронике.
Если танки стоят над Рокоской, то первый их удар обрушится на Тройский мост. Это наиболее важные ворота на западный берег Влтавы. А что немцы отступают под натиском русских к западу, было совершенно очевидно. Если они прорвутся на Тройском… Поэтому капитан Царда счел необходимым послать связного к начальнику обороны моста — к Гошеку.
Потом он решил познакомиться с теми, кто сегодня ночью учился у венца заряжать фауст-патроны и стрелять из них.
— Вы уже чему-нибудь научились? — спросил он коренастого сержанта, который чрезвычайно ревностно следил, чтобы его команда была наготове.
Сержант весело ухмыльнулся:
— Так точно! Для практики нам недостает только танка!
— Как бы их не оказалось слишком много! — не удержавшись, произнес Царда и тут же рассердился на самого себя.
Не хватало только, чтобы командир сам пугал своих солдат! Но ему становилось не по себе, и тоскливо сжималось сердце, когда он думал о танках. Он спокойно сказал бронебойщикам, что ходят слухи насчет танков, которые будто бы появились по ту сторону реки, над Рокоской, вокруг Буловки и где-то там еще.
— Я там каждый камешек знаю! — с мальчишеской горячностью перебил его самый молодой бронебойщик, веселый кудрявый паренек, которому явно не хватало нескольких лет до двадцати.
Царда сразу почувствовал его юный нетерпеливый задор и отважное презрение к опасности.
— Ты либенский, что ли? — дружелюбно спросил он.
