Василий Ильенков - Большая дорога
— Карменка! Карменка! — закричали дети. — Иди скорей сюда!
Девочка побежала к елке, и ей вручили большую куклу. Она прижала ее к груди и счастливо улыбнулась.
— Спасибо вам, Николай Андреевич, за игрушки. Такая уж великая радость сегодня у ребятишек, — сказала Дарья Михайловна. — Мы-то сами без игрушек росли… А они вот вырастут и нам добром отплатят за нашу ласку. — Дарья Михайловна помолчала и задумчиво добавила: — Дожить бы!
— До чего дожить? — спросил академик, изумленно глядя на нее.
— До всемирного колхоза, — ответила Дарья Михайловна и недоуменно посмотрела на него, удивляясь, что он не понимает таких простых вещей.
— Куда теперь пойдем? — спросил Николай Андреевич, когда вышли из дома Дарьи Михайловны.
— Пусть уж сам Викентий Иванович выбирает, — сказал Шугаев, — а то подумает, что вы водите нас по выставке.
— Да, я хотел бы увидеть обыкновенную… простую, нормальную жизнь, — с легким раздражением проговорил академик. — Вот в этот дом зайдем, — указал он на маленькую, завеянную снегом избушку с темными окнами.
— Ерофея-то сейчас дома нет. Придется завтра зайти, — сказал Николай Андреевич. — Он, верно, в гости ушел. Любит старик выпить.
— Нет уж, вы, пожалуйста, разыщите его. Завтра утром я уеду. Я хочу сейчас зайти к нему, — настойчиво сказал академик.
И Николай Андреевич пошел искать хозяина избушки.
Викентий Иванович сказал:
— Эта Дарья Михайловна подтверждает лишь то, что наш русский народ всегда думал о всем человечестве. Мы, русские, спасли Европу от татарского нашествия, загородили своей грудью дорогу на Запад. Мы спасли Европу от Наполеона, принеся в жертву свои деревни и села, Москву… десятки тысяч людей, павших на Бородинском поле. Русский человек всегда был чуток к чужой боли… И большевики использовали эти хорошие качества народа нашего как движущую силу революционного переворота.
Подошел Николай Андреевич в сопровождении Ерофея, который заметно покачивался, распространяя вокруг запах водки.
Он что-то сердито бормотал, отпирая большой замок, висевший на дверях, огромным ключом, похожим на топорик.
— Замок редкий, — заметил академик.
— От деда остался замок-то. Как пошел по деревне слух: от Смоленска француз идет с Наполеоном, а с ним видимо-невидимо всяких народов, голодранцев разных… Ну, запер избу на этот замок, а сам с вилами в лес… Таких замков теперь нигде больше не увидишь, — с гордостью сказал Ерофей, открывая скрипучую дверь. — Проходите. Только не обессудьте: холодновато у меня. Дровишек маловато… Не думал я, что зайдете…
— Ничего, ничего. Это даже лучше, — обрадованно заговорил академик. — Попросту, как в жизни.
— А у меня все как есть натурально, — сказал Ерофей усмехаясь.
— Ты свет засвети, Ерофей Макарыч, а то ушибется товарищ профессор: ничего не видать, — сказал Николай Андреевич. — Мы-то привычные.
— И свет сейчас будет. Все будет… Спичек вот только нет. Ну, у меня на загнетке горячие угольки завсегда. Сейчас огонюшко вздуем, — Ерофей подошел к печке и принялся шумно раздувать угли, тлевшие под золой.
Вспыхнул робкий огонек, загорелась тоненькая лучинка, которую Ерофей Макарыч пронес по избе, держа над головой.
Посредине избы стоял на треноге светец с воткнутой в него длинной лучиной, а под ним лохань с водой. Ерофей Макарыч зажег лучину в светце, она загорелась ярко, большим коптящим огнем, и сразу в избе стало светло.
— Садитесь на лавку, — пригласил Ерофей Макарыч, а сам поднес остаток горящей тоненькой лучинки к лампадке, висевшей перед иконами в углу. — Теперь все вроде в порядке… Без бога не до порога, как говорится, — проговорил он с легкой усмешкой.
Огромная печь занимала почти половину избы. Между печкой и стеной виднелись деревянные нары, застланные соломой, на которой лежала домотканная дерюжка. Две скамьи тянулись вдоль стен, темных от копоти. Низкий и тоже черный потолок висел почти над головой, и с него спускались черные нити закопченной паутины. На столике под божницей стояла миска с какой-то едой, лежали деревянная грубо выточенная ложка и темная буханка хлеба, съеденная наполовину.
На полочке стояли глиняный кувшин и жестяная кружка. У двери деревянный ушат с водой. На стене, на деревянном колышке, хомут и какая-то веревка.
Застарелой нищетой веяло от этого убогого жилья. От горящей лучины отваливались раскаленные угли и с шипением падали в лохань с водой. Изба наполнилась синим чадом, колыхавшимся от дыхания.
— Почему же вы не проведете себе электричество, как у всех? — удивленно спросил академик.
— Да ведь оно, электричество-то колхозное. А я сам по себе. Единолично существую.
— А почему же вы не вступаете в колхоз? — спросил Белозеров.
— Да ведь оно, свое-то милей… Как говорится: оно хоть и корявое, да свое.
— Не богато, — сказал академик, покашливая от дыма. — А где же семья?
— А вон, на печке, — скакал Ерофей Макарыч.
И тут все увидели детские головки, свесившиеся с края печки с каким-то тупым выражением застывших в равнодушии глаз.
— Да… вот это жизнь, — тихо проговорил Белозеров.
— Да уж у меня без прикрасы, как есть, натурально, — сказал Ерофей Макарыч, раскуривая трубку. — Все сам, своими руками делал. Никто не помог… Я все люблю свое, вот, скажем, взять хотя бы эту ложку, — Ерофей Макарыч взял со стола ложку и подал академику. — Сам выточил. Из липы… Во всей избе ни одного гвоздя железного — все на дереве держится.
— Да, да… свое… Тысячелетия живут люди для себя. И это неистребимо, — сказал академик, с укоризной глядя на Белозерова, который протирал платком слезящиеся глаза. — Вот она, страшная правда!
— Да уж куда страшней! — весело сказал Ерофей Макарыч, меняя лучину. — Все, которые ко мне заходят, ужасаются. У меня там, во дворе, — сейчас-то темень, не видать, а днем придете, покажу все свое хозяйство: и соха, и борона деревянная, и капкан…
— Капкан? — удивленно спросил академик. — Вы охотник?
— Дед охотился, и отец тоже. А капкан этот на медведя устроен был, да попал в него не зверь, а человек… Богач у нас тут был, Сигней. Ну он и попросил у отца капкан и поставил его возле своего амбара, снежком его притрусил, а утром пришли — человек попался, так ему и оттяпало ногу-то… Многие теперь этим капканом интересуются…
Академик встал и, уходя, протянул десять рублей Ерофею Макарычу.
— У меня все бесплатно, — с гордостью сказал старик.
— Возьмите… детишкам, — пробормотал академик, засовывая деньги ему в карман.
— Ну я же вам говорю: музей наш бесплатный для всех.
— Какой музей? — растерянно спросил академик.
— Да вот этот самый. Музей одноличного хозяйства. Вот Николай Андреевич на правлении предложил: оставить мою избенку в натуральном виде, чтобы дети наши видели, какова она, жизнь, была…
Белозеров фыркнул и выбежал из избушки, стукнувшись о притолоку головой.
— Позвольте, а дети? — воскликнул академик, задыхаясь от ярости. — Дети тоже?
— А как же! — все с той же веселой гордостью сказал Ерофей Макарыч. — Сам из воску лепил… А волосенки из льна. Ну, как живые!
— А теперь куда пойдем? — спросил Шугаев, сотрясаясь от смеха.
— Вы, оказывается, большой шутник, — сердито проговорил академик. — Никуда больше я не пойду.
— Клянусь вам, Викентий Иванович, я сам был уверен, что этот Ерофей Макарыч — всамделишный единоличник и все в избе настоящее, и дети… и кот, — уверял Шугаев, вытирая слезы…
— И кот был? — изумленно воскликнул Белозеров.
— Вы сами, Викентий Иванович, выбрали самую маленькую избушку, — сказал Шугаев. — Все маленькое, мелкое, жалкое, «свое-мое» уходит в прошлое, в музей, — люди хотят жить крупно, вольно, на полный размах души своей… И знаете — что? Если этого не поймешь, то легко можешь очутиться и сам в музее, в качестве вот этакого «одноличного человека», как выразился Ерофей Макарыч… Пойдемте же, Викентий Иванович, доверимся товарищу Дегтяреву. Пусть он ведет нас и дальше по кругам своего рая.
— Ну что ж, — пробурчал академик. — Ведите.
— Зайдем к самому богатому человеку в Спас-Подмошье, — сказал Николай Андреевич. — К Александру Степановичу Орлову. Это отец той девушки, Маши, которую вы видели у нас в доме. На всю деревню он славился раньше своей жадностью. Над каждой копейкой бывало трясется, все воров боялся… Из-за жадности и жену свою сгубил. В колхоз итти не захотел: жалко ему было отдавать коня, хомут, сани. Покрутился, повертелся, видит, что все пошли в колхоз, и он подал заявление, привел коня на колхозный двор. А через месяц опять назад: желаю, мол, жить по-своему, отдайте коня. Ну, конечно, коня мы ему не вернули, обозлились на него. Он и уехал куда-то искать свое счастье, а Машу бросил на наше попечение, в колхозе. Где уж он бродил, — бог его знает, только вдруг в прошлом году является. Постарел, погнулся, будто из него дугу хотели согнуть… Приходит ко мне: простите, мол, не гоните, дайте и мне место в колхозе. Стыдно ему: покуда он метался по земле, Маша-то вышла в почетные люди. Ну, взяли мы его завхозом — дело ему как раз подходящее: он везде пролезет, все высмотрит, все достанет, — а нам без такого человека тоже нельзя. А недавно он сто тысяч выиграл по займу. Мы думали, что он с ума сойдет от своего счастья.
