Леонид Ленч - Из рода Караевых
— Кирилл Николаевич, но что же будет с нами?
— С кем это «с нами», Елена Ивановна?
— Ну, со мной, с мальчиками моими, с вами… С интеллигенцией, которая оказалась волею судеб на белом юге?
Доктор Потанин сжал в кулаке свою холеную бородку.
— По-моему, это будет зависеть от самой интеллигенции… в большой степени… — Помолчал. — У меня в госпитале офицеров раненых уже не осталось, все отправлены в Новороссийск, лежат одни солдаты. Я тоже мог бы податься к морю. Тем более что на рейде в Новороссийске уже дымят английские крейсера, мне это известно. Но я, Елена Ивановна, русский человек и русскую землю, что бы ни случилось, не оставлю. — Он выпрямился и расправил плечи. — Пускай делают со мной что хотят! Я все же в штаб-офицерских чинах состою. Товарищи — народ вострый и штаб-офицерские чины, как выражается моя повариха, «оченно не уважают». В общем, «умел воровать, умей и ответ держать». — Он допил чай. Лицо его стало задумчивым, мечтательным. — Если все обойдется, буду делать то, что давно уже хочу делать. Вы знаете, сколько после войны расплодилось психически неполноценных, умственно отсталых ребят? Пропасть! А тут еще гражданская война, она тоже подбросила в этот котел свою порцию. А я ведь психиатр по специальности, еще в университете возился с психически больными детьми. Я убежден, что, если ребенка с вывихнутой психикой правильно воспитывать, в особых, конечно, условиях, — его можно вернуть в жизнь, к труду, к сознательной деятельности. — Он вздохнул: — Эх, разрешили бы мне такую специальную школу открыть — я бы счастливейшим человеком стал. — Он взглянул на часы: — Гоните меня, старого болтуна! Кузьма мой совсем там зашелся, наверное.
Щелкнув шпорами, он с непостижимой при его толщине грацией склонился к ручке Елены Ивановны.
— Якобинца вашего, барынька, заберу вечером непременно, а пока пусть лежит спокойно. Вы все правильно делали, сам Сергей Ильич лучше бы не перевязал. — И Игорю: — Матушка у вас превосходная, молодой человек. Это я вам говорю.
Еще раз поцеловал руку Елены Ивановны и исчез.
…На следующее утро — раненого кубанца увезли вечером — в городе стал слышен глухой грозный стук приближающейся артиллерийской пальбы. Ночью тихо, как воры, ушли марковцы.
20. «А ПАРАЗИТЫ — НИКОГДА!»
Всадники в зеленых матерчатых шлемах, с нашитыми на них красными звездами, в лохматых папахах, в кубанках с позументом, в солдатских фуражках — замасленных, смятых, помнящих Карпаты и Западную Двину — по трое в ряд проезжали по главной улице. Кто в шинелишке тридцать третьего срока, кто в кожушке, кто в синей франтовской венгерке, отороченной серым каракулем, кто в черкеске с газырями. Разноплеменное, бедное и победоносное войско революции!
Игорь стоял на тротуаре, всматриваясь в лица красных кавалеристов.
Они были очень разные, эти лица: суровые, хмурые, словно высеченные из камня, веселые, открытые, и безразлично-усталые, и полные молодого задора и огня. Острая монгольская скуластость и рядом славянская мягкая округлость, льняной кудрявый чуб и тут же черные завитки восточной шевелюры. Но что-то общее было в этих таких разных, непохожих лицах. Игорь думал об этом и мучился оттого, что, смутно понимая, в чем тут дело, не мог, однако, осознать причину этой общности до конца. А причина была простая: лица проезжавших всадников выражали убежденность в правоте того дела, за которое они боролись и умирали, и эта общая убежденность делала разные лица значительными и в чем-то схожими.
Кругом говорили:
— Может, сам Буденный тут?
— Нет, Буденный — на главном направлении. Гонит беляков — в море купать.
— Он искупает!
— Какой из себя, не знаете?
— Буденный? Такой… представительный. Борода генеральская, на две стороны… в плечах косая сажень.
— Не бреши, старик! Буденный росточком невелик и с усами. В жизни никогда бороды не носил, тем более генеральской.
— Дождались наших голубчиков! Слава тебе, матушка царица небесная, помогла!
— Брось, тетка, креститься. Не царица небесная помогла, а товарищ Ленин. А он в богов не верит и тебе не советует.
— Ну, дай ему господи здоровьичка, товарищу Ленину!
С тротуара к крайнему всаднику, чубатому молодцу в кубанке с алым верхом, с огненно-алым башлыком на богатырских плечах, кинулась маленькая женщина в белом подсиненном праздничном платочке, завязанном под подбородком узлом.
— Ванюшка! Сынку!
Всадник ласково склонился к плачущей матери.
— Живой! Господи! Когда до хаты-то вернешься, непутевый?
Сын, показав в улыбке ровные сахарные зубы, сказал громко, так, чтобы народ на тротуаре слышал:
— Добьем, маманя, контру окончательно — звернусь. Потерпите еще чуток!
И, толкнув коня, галопом помчался обочь тротуара догонять своих.
Игорь смотрел на конников, слушал разговоры и чувствовал, как токи общего радостного волнения с каждой минутой все глубже проникает в его сердце. Ему хотелось, как и воем стоящим на тротуаре, шутить, смеяться, весело и громко выкрикивать слова привета, улыбаясь проезжавшим всадникам.
Кто-то сильно толкнул его в бок. Пробиравшийся вперед мужчина в черном пиджаке, в старой солдатской фуражке с треснутым зеленым козырьком бросил: «Виноват», — и встал рядом с Игорем. У него было бритое, потасканное лицо. Оно показалось Игорю удивительно знакомым — в особенности уши, торчавшие из-под фуражки, большие, хрящеватые, жадные. Незнакомец обернулся и тоже в упор посмотрел на Игоря. И вдруг Игорь понял: это вокзальный жандарм, который хотел арестовать его в день возвращения из Ростова. Усы сбрил! Не успел Игорь опомниться, как жандарм — глаза его хищно сузились — показал пальцем на Игоря и негромко сказал, обращаясь к стоявшим на тротуаре людям:
— Этого субчика я знаю, товарищи! Он доброволец марковского полка, кадет, сукин сын и палач трудового народа!
У Игоря даже рот раскрылся — так неожиданно и нагло первым сделал выпад жандарм.
— Не успел улизнуть со своими, белый гад! Помогите-ка, товарищи!
Помощники нашлись тотчас же. Игорю вывернули руки за спину, оттащили в сторону, притиснули к забору.
Жандарм в фуражке, натянутой на самые глаза, торопливо объяснял:
— Я, как глянул, сразу вижу: он! У нас они на квартире стояли… я этого запомнил, глазастого!
Многопудовая тетка с корзинкой, полной жареных семечек, подскакивая на месте от страстной жажды немедленного самосуда, поспешно подкинула в огонь свою вязанку хвороста:
— Да у него все обличье кадетское! Ишь, барчонок, так и рыскает глазищами! Тьфу на тебя!
Она сладострастно плюнула Игорю под ноги.
Хмурые, отчужденные лица, глаза, горящие ненавистью. Только что эти люди улыбались и шутили вместе с Игорем.
— Господа! — сказал Игорь, беспомощно озираясь. — Господа, даю вам слово…
Толпа свирепо зашумела:
— Нету здесь господ!
— Господа к Черному морю тикают!
— Посуньтесь трохи, я з этим господином побалакаю!
— Я не доброволец! — выкрикнул Игорь с отчаянием. — Я гимназист здешней гимназии, даю вам слово. Моя фамилия Ступин. А он, — Игорь — его держали за руки двое — показал глазами на своего врага, — переодетый жандарм с вокзала! Усы сбрил, чтоб его не узнали!
Жандарм побелел. Его бритая верхняя губа по-собачьи поднялась, обнажив мелкие желтые зубы. Он засмеялся скверным деланным смехом, обернулся к толпе:
— Вот заливает! Обыскать его надо! Оружие при нем должно быть!
Содрогаясь от омерзения, Игорь ощутил, как по его карманам стали шарить.
Тетка с семечками поднесла к носу Игоря извлеченные из бокового кармана его шинели две карамельки в бумажной обертке, сказала с чувством:
— Конхветами питается, паразит!
Жандарм запустил руку в нагрудный карман и вытащил на свет божий… черные марковские погоны, которые Игорь сорвал, спасаясь от этого же жандарма тогда, на вокзальной площади, и про которые потом совсем забыл!
— Видали! — Жандарм со злобным восторгом показал толпе свою находку. — Погоны носит в кармане, змееныш!
Толпа грозно загудела, придвинулась вплотную. На Игоря пахнуло жаром ее дыхания, как из распахнутой настежь печки. Сейчас кто-то ударит первый… Только бы сразу потерять сознание! Игорь зажмурился. Вдруг он услышал какую-то возню, крик, ругань и, открыв глаза, увидел, что рядом с ним стоит красноармеец его лет — в белой папахе с красной лентой, в ловком кавалерийском кожушке. В кулаке — маузер.
— Назад! — кричал красноармеец, угрожая пистолетом самым нетерпеливым и горячим крикунам. — Прекратить самосуд!..
В ответ посыпалось:
— Товарищ военный, отойди, не мешай народу!
— Они наших дорогих товарищей без суда стреляли и вешали!
