Григорий Коновалов - Истоки. Книга первая
– Матерь моя… Здорово хлещут… навылет.
Плиты погрузили в машину, и Юрию показалось, что прикрыли их брезентом, как покойников.
Сидел он в кузове на броневых плитах, между лейтенантом и Макаром Ясаковым. Пахло от этого огромного человека гарью завода, от красивого лейтенанта – новыми ремнями, степной травой. Утомленные и огорченные, молчали в дремоте. В затишке за выступом Макарова плеча думал Юрий о своих неудачах. «Не знаю я Юлю… А ведь ждал. В чем-то я ошибаюсь. Не хотел обижать, а обидел ее».
Ясаков ронял голову на грудь, всхрапывал в полусне. На ухабе встрепенулся, повернул к Юрию большое лицо с жидкими усами:
– Матерь моя, приснилась степь вся в черных тюльпанах, и ходит по тюльпанам Костя… А что, сват, слышно о зятьке моем? Света в отделку извелась.
Макар приковал мысли Юрия к семье: всех томило тягостное предчувствие беды…
– Попробуем с Денисом Степановичем сварить несколько иначе, – инженер-металлург уводил мысли Юрия от горечи и тревоги к делам повседневным, были эти дела год, пять лет назад, будут завтра независимо от того, сладко или горько живется ему. Но он не мог и не хотел бежать от самого себя, от своих тревог и горечей. Захотелось поговорить с самим собой начистоту, без скидок и уверток. Этим ранним утром он не нужен этим людям, и сам пока не нуждался в них. Когда машина полезла на взволок, он выпрыгнул из кузова.
На увалах грустно пахло сгоревшей до времени сухменной богородской травкой. Тускло отсвечивали солончаковые залысины, облитые утренней синевой.
«…Что-то чуждое, изломанное, дешево-показное было в Юле. А это посвистывание!.. Кажется, ничего не осталось от прежней строгой девушки, наивно и горячо верившей в свою правду. Теперь опытная женщина бравировала своей бойкой вольностью». И все-таки он, обманывая себя, шел к ней на Волгу.
Осыпанные бисером росы стояли деревья сплошной стеной, и показались они все одинаковыми, и всюду понизу темнился голубоватый сумрак. «Я ошибся, этот лес незнаком мне», – подумал Юрий, досадуя на себя.
Встревоженная ветерком, задрожала листвой говорливая осинка.
Рассосался сумрак. Юрий увидел за мелкими деревьями могучие, корявые стволы дубов, на пригорке – бронзовые сосны. Все они разные: одни сосны в окружении своих подруг – тонки и девически стройны, другие отбились в сторону – пониже, погрубей, покоренастее. Да и кустарники на опушке разные, и запах у их корней разный. Юрий развалил густой бересклет – обдало лицо пряным теплом; свернул на сторону кудрявую, поседевшую от росы шапку тальника – дохнуло пресной родниковой влагой. Волну грибной сырости донес из овражка ветерок…
Что-то давнее напомнил Юрию этот лес.
Он вдруг понял, что и прежде бывал здесь вместе с Юлей, только приходили они со стороны Волги… «Не ошибся ли я тогда в ней и пошел с тех пор выдумывать?»
Лес этот словно повернул в душе его что-то. На все смотрел теперь глазами удивленного, на распады, буераки, из которых зеленели вершины деревьев, на петляющую по крутому спуску дорогу. Посмотрел с горы на стоянку геологов, на палатку Юлии, отвернулся и пошел к заводу.
«Ничего-то у тебя, брат, не получается. Не можешь смотреть хитровато-спокойно на управляющего, как смотрел Солнцев, не мог остаться с Юлией, как это сделал Иванов… Все вы, Крупновы, такие… Савва провалился. У отца не получается броневая сталь. Мишка носится без руля и без ветрил. Матвей одинок, и я одинок», – думал Юрий с внезапной отрешенностью от жизни. Он считал себя человеком трезвой мысли и не мог обманываться на счет того, что не Юля является главной причиной тревожного настроения, она могла лишь усилить тревогу, вызванную стечением многих фактов: нет писем от брата, провал дяди, намерения Солнцева переместить его, Юрия.
Утренний пар стелился над Волгой, легкой дымкой висел над садами и крышами. Юрий смотрел на стрелы портальных кранов, на старые и новые дома большого города, расположенные по холмам и впадинам, на красный пояс крепостной стены, на зубчатое полудужье заводов. На строящемся доме уже кипела работа. Голые по пояс каменщики укладывали кирпич, в переплетениях железных конструкций шипели, ослепляюще ярко вспыхивая, огни электросварки, а внизу пулеметную веселую трескотню выбивали пневматическими зубилами шлифовальщики гранита. Матери вели ребятишек в садики.
Все это надо заслонить надежной броней. И даже горе свое.
В пустынном парке у дремлющего фонтана Юрий увидал Марфу Холодову и директора парка, молодящегося соломенного вдовца. Чем-то неуловимо напоминал он Юрию пожилого верблюда из местного зоопарка: сутулый, длинноногий, на голове волосы цвета верблюжьей шерсти, походка враскачку, полусогнутыми коленями вперед. Длинный пиджак выцвел до песчаной рыжины.
– …А глуп я потому, что лень быть умным. Живу по удоям: выпить и на похмелье оставить… Только это между нами, хорошо? – говорил директор.
– Но ведь глупость трудно держать в секрете: она криклива, – сказала Марфа.
Вдовец сорвал красную розу, приколол Марфе на грудь рядом со стеклянным мотыльком.
К стенду с портретами знатных людей города все трое подошли одновременно.
– Митрофан Матвеевич, кто намалевал мою физиономию? – спросил Юрий. – На смех, что ли?
– Ошибаетесь, Юрий Денисович, это не малевание, а талантливая художественная работа. Это акт искусства! – с чувством собственного достоинства тертого массовика ответил директор. Обычно он быстро соглашался, когда ему указывали на его промахи, но сейчас проявил неожиданное упрямство и твердость. – Что же, нам только мертвых героев рисовать? Чай, у нас не музей.
– Убрать!
– Убрать так убрать, – махнул рукой директор парка, и этот жест выразительно говорил: сколько ни работай, никогда не угодишь.
– Марфа, проследите, чтобы эту икону ликвидировали немедля, – уходя, сказал Юрий.
– Черт притащил твоего Юрия! Не знал я, что он такой занозистый. Вон товарищ Солнцев Тихон Тарасович поопытнее его деятель, всю жизнь у руководства, а слова не сказал, обозревая свой портрет. Только попросил нарисовать глаза побольше.
Неприятно стало Марфе, когда директор наспех замазал краской портрет. Однако из-под краски выступали все те же крупновские глаза – чуть выпуклые, твердые, дерзкие. Марфа усмехнулась довольно: «Ишь ты, так и лезут на свет, так и глядят! Молодец, чего там ни говори!»
XVI
Савва неохотно переселился в директорский особняк – деревянный дом под железной крышей. На пустынном дворе буйно лопушился репейник, а серебристый тополь, ствол которого был испещрен вырезанными на коре инициалами, беспокойно шумел листвой над крышей погреба. Вокруг же, за пределами высокого забора, сады вызеленили все впадины и пригорки, грибами подосиновиками краснели черепичные крыши уютных домиков. Рабочие жили тут постоянно, из поколения в поколение, жильцы же директорского особняка сменялись довольно часто, и им было не до садов.
Бывший директор завода, покидая особняк, энергично отряхнул прах со своих ног: вокруг дома взвихривался бумажный хлам, в комнатах валялись порожние бутылки, пузырьки из-под лекарств.
Савва мог бы распорядиться привести в порядок квартиру, выкосить репейник и лебеду, но он не сделал этого. Запущенность, которая возмутила бы его прежде, сейчас была по душе: оправдывала мрачное настроение. С чемоданом в руках он осмотрел комнаты, выбрал себе самую мрачную, окном на север.
Казалось, он сознательно, демонстративно и даже с наслаждением поставил себя в неудобные условия, чтобы иметь моральное право бросать вызов всем, кто весел и беспечен.
За короткое время Савва отощал. Куда девалась бугайная мощь налитой кровью шеи. Воротники стали свободны, и он легко поворачивал бритую голову.
Подобно тому как генерал, проигравший сражение, готовится к реваншу, Савва, взвалив на себя и подчиненных ему людей новые обязательства, хотел показать всем, чего стоят он и его рабочие. Перевыполнение планов в кратчайший срок представлялось ему взлетом, которого не могут не заметить и не оценить. Он сам нуждался в таком взлете, чтобы уверовать в себя. В этом взлете должны быть заинтересованы все – от сторожа до главного инженера. И теперь всякий, кто недостаточно содействовал этому взлету, становился его личным неприятелем.
Неприятелями стали геологи и геодезисты: не определили строительной площадки для новых цехов, растерялись перед оползнями. «Зато рыбу поедают, костей накидали. Стоянка первобытных рыбоедов, а не стан геологов. Как их самих не спихнуло в Волгу вместе с палатками!»
Сталеваров Савва подозревал в косности, в боязни рисковать.
С утра и до ночи ходил он по цехам и отделам огромного комбината или вызывал работников в свой кабинет, накачивал, грозил, высмеивал, держал в напряжении весь командный состав. Иногда сам распоряжался насадкой, кричал на машинистов. Командиры производства сконфуженно топтались тут же, отвечали невпопад, как это бывает со старшинами и сержантами, когда рассерженный начальник начинает сам командовать их подразделениями…
