Игорь Неверли - Парень из Сальских степей
— А таки треба табе, матко, юбку надеть, — подтвердил Кичкайлло. — И не думай о нас худо. Не бандиты мы, чоловеки замученные. Посидим тутай, отдохнем, та и пуйдем у дальшу дорогу. Оденься помалютку, без страху, а детыночку я подержу.
И он протянул руки к ребенку. Женщина с недоверием улыбнулась:
— Да вы, небось, ребенка никогда и в руки не брали?
— Василек у меня быв, брат, вынянькав я его, когда матка в нас вмерла. Дай, мила, детыночку, я полюлькаю.
Он сбросил немецкое пальто и предстал перед ней в своем попугайском наряде: в высоких резиновых сапогах, желтых рейтузах царских драгун и зеленой австрийской куртке. Вытащив измятую конфедератку с бубенчиками по углам, он надел ее и потряс головой. Бубенчики мелодично зазвенели. Малыш, дремавший на руках матери, открыл глаза и слабо улыбнулся, а она в изумлении даже попятилась.
— Так вы из лагеря бежали или из цирка?
— С лагеря, матка, с лагеря. Там я за коня в бричке ходив и колокольчиками звонив, штоб пан был для меня добрый, штоб пан обер не стегав!
В голосе Кичкайлло была такая боль, что она поняла: этот не обидит. Он не вор, не разбойник, просто человек, которого били.
— Ну так подержите, покамест я оденусь. — И она ласково взглянув на него, протянула ему ребенка. — Только не качайте его, парень прихворнул немного…
А потом закричала:
— Иська! Ну-ка глянь в печку, что там у нас есть.
Из-под стола вылезла девочка лет этак одиннадцати, тоже в рубашке, шмыгнула к печке и, воюя с горшками, следила тревожным взглядом за каждым движением великана, разряженного, как на картинке в сказках.
А он осторожно ступал по чистым, скрипевшим половицам, шагал взад и вперед, от дверей до буфета, всматриваясь в лицо ребенка, горевшее нездоровым румянцем. Мальчик дотронулся до бубенчика на шапке и снова отозвался болезненной улыбкой на его ясный металлический звон. Кичкайлло баюкал малыша на своих огромных, как ветви, руках и тянул высоким бабьим голосом:
Ковалю, ковалю,
Скуй ты мене лялю,
И з ручками и з ножками,
То я похитаю.
Я сидел возле стола лицом ко второй комнате и первый увидел, как хозяйка, уже одетая, вышла оттуда и, остановившись в дверях, посмотрела на Кичкайлло. Она была в мужских сапогах, в разноцветно-полосатой шерстяной юбке и в блузе, переделанной, как видно, из военной гимнастерки. Молодая — не старше тридцати лет, дородная, с маленькой, правильной формы головкой — это было все, что я тогда заметил. Впрочем, мне запомнилось еще выражение ее лица — она словно прислушивалась к чему-то, а над линией беспомощно опущенных бровей пролегла глубокая морщина, усиливавшая это выражение сосредоточенности.
Хозяйка тихо подошла к буфету, а буфет был большой, добротный, крашеный под светлый дуб, с узорами из васильков и колосьев, и, вытащив оттуда тарелки, ловко расставила их на столе. Она делала все это как бы по привычке, машинально, казалось, мысли ее были далеко отсюда.
— Попробуйте наших подпломыков [60], — пригласила она, пододвигая сковороду с шипящим салом, — я вчера хлеб пекла, а ребята всегда подпломыков просят.
— Спасибо, — ответил я. — Давно я их не ел.
— Вы по-польски умеете? — удивилась она. — А где же вы подпломыки ели?
Я сказал, что в Белостоке. Бабушка Трояновская, у которой я стоял на квартире, время от времени пекла хлеб, и ее внучка Эльжуня также просила подпломыков.
— Эльжуня, — добавил я, — была чуть поменьше вашей дочки, у нее-то я и учился польскому. Дети ведь самые милые учителя.
— Любите детей, — заметила она. — У вас, наверно, свои есть?
— Конечно, дома у меня сынок остался… Она тихонько вздохнула и пододвинула ближе горшок каши с молоком.
Настроение у хозяйки было невеселое. Муж ее погиб на войне. Она осталась одна с двумя детьми. А хозяйство большое: пятнадцать моргов [61] земли, два морга сада, пара лошадей, три коровы, свиньи, птица… Помогает один батрак, но он еще мальчишка, восемнадцать лет ему. Был бы над ним хозяин — другое дело… Тяжко так, одной. Помощи никакой. Есть, правда, в деревне родня мужа, но с такой родней…
Она только махнула рукой и умолкла.
— И что это я вам говорю, — спохватилась вдруг хозяйка, — у вас свои хлопоты, похуже. Что вы теперь делать будете?
Кичкайлло рассказал, что у нас убили товарища, который придумал побег и даже раздобыл лекарства, чтобы мы лечили людей, и что я отморозил ноги. Нам нужна лошадь до Ломжи. Может быть, ее батрак отвезет нас в Ломжу?
— А зачем в Ломжу?
— Потому что у него, у Кичкайлло, в Ломже есть зять, посыльный в городском суде. Он поможет устроить меня в больницу.
— Что, так плохо с вами?
— Я врач, знаю: надо спешить. Может, еще удастся спасти ноги.
— А если нет?
— Ну так их отрежут.
Наступило молчание. Вдруг от печки раздался плачущий голосок:
— Мама…
— Что такое?
— Мама, я не хочу, чтобы пану ноги отрезали!
— Тише, Иська! Кто же этого хочет…
На мгновение она задумалась. Морщинка над беспомощной линией бровей стала глубже.
— Вы говорите, что вы доктор и у вас есть лекарства, почему же вы сами себя не полечите?
— Потому что лечение требует времени, спокойного угла, чистоты, ухода. Кто-нибудь должен был бы ухаживать за мной. Где я все это возьму?
— У меня наверху светелка есть. Муж строил для дачников. Живем мы на отшибе, деревня далеко… Вас тут никто не увидит. Попробуйте, может, как-нибудь.
Она не докончила — Кичкайлло вдруг положил ей на плечо руку.
— Каб тебе, матка, бог щастя дал! Послухай… — И Кичкайлло рассказал: уходя в армию, он захватил с собой метрику и благодарность. Настоящую метрику из церкви Святой Троицы в Беловеже и благодарность президента за рысь, которую он поймал живьем для главного ловчего Третьей империи — Геринга. Такой рыси еще никто не видывал — целый теленок! Он эти две бумажки пронес через лагерь, они зашиты в куцей австрийской куртке. Теперь он поедет в Ломжу, зять ученый, сумеет переделать какие-то там две буквы, и вместо Кичкайлло будет Ручкайлло. Никто не усомнится, что это польский гражданин, да еще гражданин, полезный немцам. Пусть тогда хозяйка пропишет его как батрака, уж он здесь дело наладит! Хозяйство станет, как игрушка. И пусть только мужнина родня попробует запахать ее землю — ой-ей-ей!
Он показал кулак, похожий на булыжник.
— Та я з них мамалыгу зроблю!!! А дохтур, — продолжал он, — дохтур пускай себе лежит в светлице. Пускай лечит ноги. А встанет — он себя покажет! Бо се такой человек… Се такой человек, — вертел кудлатой головой Кичкайлло, — такой чоловек, што с тобой и у хворобе и у бою!
Операция на доске для мяса
Светелка была опрятная, как, впрочем, и все хозяйство Гжеляковой. Здесь было все, что нужно, чтобы жить спокойно и удобно: массивная деревянная кровать, стол, три скамейки, сосновый шкаф, таз для умывания, вешалка и кафельная печь. Друг против друга два окна: одно обращено к лесу, другое к полям, простирающимся белым стеганым одеялом до темнеющих вдали хат. Там начиналась деревня Бельки Дуды.
На стене висел курпевский домотканный ковер, обрамленный цветными бумажными украшениями в виде колосьев и елочек. На столе, среди пальм и бумажных цветов, стояла фигурка скорбящего Иисуса. В углу свисали с потолка пучки каких-то трав. Стены были нештукатуренные. Голые, покрытые лаком доски отливали разными древесными слоями. На потемневшей с годами, словно слегка поджаренной сосне поблескивали капельки застывшей смолы. Комната пахла смолой и травами, дышала порядком и простотой народной культуры.
В этой светелке мы принялись за лечение моих ног. Мы — это я, Кичкайлло и Гжелякова (мы уже знали, что нашу хозяйку зовут Хелена Гжелякова).
У меня начался озноб, поднялась температура, Я осмотрел левую ступню, она была вся опухшая, на подошве набух полный мутной жидкости большой волдырь, три пальца совсем почернели. Вдоль голени к колену протянулись две красные полосы, в паху болело… «Скверно, — подумал я, — гангрена пальцев и воспаление лимфатических путей».
Правая ступня выглядела лучше: сине-красная опухоль и волдырь на большом пальце.
Я впрыснул себе двойную дозу новокаина — и ноги на стол! (Операционным столом служила доска для мяса, обмытая лизолом.)
Ножницами Куппера я отрезал три обмороженных пальца левой ноги, потом вскрыл волдыри на обеих ступнях, посыпал их морфанилом, забинтовал и с помощью «ассистентов» поместил, наконец, обе ступни на подушках как можно выше.
Гжелякова прикрыла меня периной, спросила, действительно ли мне ничего не нужно, и принялась вместе с Кичкайлло наводить порядок (немного я все же насорил и набрызгал).
Не знаю, долго ли они пробыли возле меня. Я погрузился в сон без сновидений, без ощущений, глубокий, как ключевой колодец, — на самое дно его, холодное и темное.
