Евгений Воробьев - Капля крови
Но и после той белой ночи Олег не сразу понял, что Лариса заняла в его жизни совсем не то место, какое до нее занимали другие. Он едва не обокрал себя, приняв событие в своей жизни за мелкое происшествие. Как же вышло, что после расставания на каких-то запасных путях станции Ленинград-Навалочный, когда их воинский эшелон уже стоял под парами, Лариса стала ему дороже, чем была во время их вечерних и ночных прогулок по Ленинграду, когда они читали наперебой друг другу стихи, причем Лариса выше всех ставила Маяковского, а Олег предпочитал ему Есенина и Багрицкого!
Еще до того как он получил от Ларисы первое письмо, он узнал, что она побывала у мамы, подружилась с ней, помогла эвакуироваться с эшелоном типографии «Печатный двор», где работал отец Ларисы.
И в первом же письме без всякой ложной стыдливости Лариса написала, что очень скучает о нем, что Олег и сейчас стоит у нее перед глазами такой, каким она его тогда проводила.
Долго-долго стоял Олег на подножке теплушки, а она все шла, шла за уходящим эшелоном, и вот мысль ее все идет, идет вслед за Олегом.
Лариса просила не слишком строго судить: ее ошеломило собственное легкомыслие в те белые ночи. Но, может быть, это вовсе не легкомыслие, а убеждение, что иначе она поступить не могла. У нее большая-большая и единственная просьба: пусть Олег не думает о ней хуже, чем она есть на самом деле.
Все ярче и отчетливей вспоминал Олег их расставание. Прощаясь, она завладела его руками и не спешила их отдавать, ее пальцы льнули к его рукам. И горячие, податливые губы, и повлажневшие глаза, и плечи, которые задрожали под рукой Олега, и слезы, слезы, которые она вытирала и никак не могла вытереть, так что слезы стекали по запястью ей в рукав.
На фронте Олег стал ощущать все большую нежность к далекой Ларисе. В его представлении она непрерывно хорошела, становилась все прекраснее, желаннее, и он, подобно герою какого-то прочитанного им перед самой войной романа, бродил по воспоминаниям одной-единственной ночи, как по сказочной стране.
Он теперь не мог унять радостную дрожь в руках, когда распечатывал конверт, на котором уже бесконечно знакомым, неровным почерком был выведен номер их полевой почты 29902, а под этим номером значилось: «Олегу Геннадиевичу Голованову».
В былые дни им не надоедало спорить, и что Олегу в этих спорах правилось — Лариса не требовала, чтобы он обязательно соглашался с нею. Наоборот, когда у них возникало какое-нибудь разногласие, Олег всегда ощущал, что Лариса понимает и учитывает его суждение, его взгляд и относится со всем уважением к его мнению, с которым остается несогласной.
Когда он, отъявленный и неизлечимый коротковолновик, принимался рассказывать Ларисе о своих радионовостях, она слушала его с напряженным вниманием. То не было показное внимание к вещам, в которых она плохо разбирается. То не было стремление изобразить интерес к его интересу. Это было честное и прилежное желание понять, о чем идет речь, чтобы глубже войти в круг его привязанностей, увлечений и сокровенных мыслей.
Одно письмо Лариса вдруг закончила цифрой «73», что на языке коротковолновиков означает «привет». Олег когда-то между прочим упомянул об этом, а Лариса запомнила.
Только спустя много месяцев, уже из писем, он узнал, что Лариса перечитала все книги, которые ему нравились и о которых он упоминал: она хотела проникнуться мыслями, чувствами, которые владели им при чтении этих книг.
Теперь и его одолевало желание как можно больше знать о Ларисе, о ее вкусах и склонностях, привычках и интимных подробностях жизни, ее симпатиях и антипатиях, интересах и привязанностях.
Он не отдавал себе отчета в том, что это взаимное стремление познавать друг друга есть не что иное, как наиболее страстное желание любить друг друга.
Олегу казалось, нет такой минуты, когда он не помнил бы, что на Петроградской стороне, на Гатчинской улице, где в летние ночи всегда настежь раскрыты окна «Печатного двора» и стелется запах типографской краски, живет его Лариса.
Олег твердо верил, что его ждут, ждут преданно, но тем не менее, отдавая дань всеобщей моде, написал ответ на популярное стихотворение «Жди меня» под названием «Не жди меня». Это стихотворение он тоже переписал в свою заветную тетрадку.
Не жди меня. Не жди меня. Не надо.
Какая радость в том, что будешь ждать
И, никому не подарив ни взгляда,
Не от тоски — от верности страдать?
Не жди меня, как не ждала впервые,
Когда иначе и скучней жила,
Быть может, были лучшими другие,
Но я пришел, хоть ты и не ждала.
Не жди меня: я не люблю притворства.
Вздыхать, когда не хочется вздыхать
И перед кем-то притворяться черствой
Лишь потому, что ты решила ждать!
Не жди меня, но я вернусь нежданный,
И с кем бы ты в то время ни была,
Увидишь вдруг, что, как это ни странно,
Не ждав меня, ты лишь меня ждала!
Он несколько раз читал вслух стихотворение «Не жди меня» танкистам. Командир башни с соседней машины даже списал его и отослал кому-то в Шую. Но сам автор так и не решился отправить стихотворение.
Он готов умолять Ларису, чтобы та ждала его возвращения.
И ему снова видится день его приезда в Ленинград, уже после победы, в таких отчетливых подробностях, словно война давно закончилась и он вовсе не находится в подвале дома на Кирхенштрассе, 21, в маленьком городке Восточной Пруссии, северо-восточнее Гольдапа, в окружении противника, словно ему не предстоит пробиться через линию фронта, а затем идти с боями до победного конца.
Поезд подходит к самому Ленинграду. Как быстро промелькнули за широким окном пассажирского вагона Тосно, Поповка, Колпино, Фарфоровый пост; там и перрона-то никакого нет!
Вот они уже миновали Ленинград-Навалочный, вот запасные пути, где когда-то стоял их эшелон, где он распрощался с Ларисой.
Странно лишь, что поезд идет под обстрелом, и лампочка на столике в купе все время мигает, отзываясь на каждый разрыв. Ведь блокада давно снята, мама вернулась из эвакуации. Ленинград снова в глубоком тылу. А какое имеет значение — глубокий это тыл или неглубокий, ведь война уже закончилась, потому он и получил долгожданный отпуск домой!
Поезд с разгона громыхает по стрелкам, скоро перрон Московского вокзала, поезд прибывает на знакомую пятую платформу, замедляет ход, но Олег никак не может очнуться, и проводник вагона трясет его за плечо.
23
Олег вскакивает, протирает глаза, видит знакомую плошку на столе.
— Пора, — глухо говорит проводник, чьи обязанности почему-то исполняет Пестряков. — Тимошка уже собрался.
Черемных видел, что Пестряков долго-долго стоял у изголовья спящего и все не решался его разбудить, словно лейтенант мог выспаться за несколько лишних минут или минуты эти могли отвести от него предстоящую опасность.
Лейтенант повернулся и увидел, что Тимоша, с гранатой и кинжалом на поясе, с автоматом, висящим поперек груди, производит нечто подобное бегу на месте.
— И тебе советую, — подморгнул он лейтенанту. — Проверить себя перед поиском. Культурно. Чтобы ничего не бренчало, не звенело, не гремело. А то можно обнаружить себя благодаря пустяку.
Лейтенант тоже принялся имитировать бег на месте. Планшет шумно зашлепал по кожанке, и лейтенант заправил ремешки под пояс.
— Так пистолет способнее носить. — Пестряков сам подтянул кобуру лейтенанта по поясу вперед и налево. — На ихний манер. Наши зря пистолеты за спиной прячут, да еще под правой рукой…
Тимоша вывалил на столик содержимое всех своих карманов и вывернул их наизнанку. Чего там только не было! Кисточка Для бритья, запал от гранаты, орденская книжка, огрызок карандаша, пуговицы, янтарный мундштук, колода игральных карт заграничного рисунка, обрывок бикфордова шнура, свисток, лейтенантские погоны, какие-то монеты, половинка крупной сырой картофелины.
— Как же я про нее забыл? — Тимоша очистил пестряковским кинжалом срез картофелины, к ней налипли крошки хлеба, табаку, чаю, пороху. — Питайся, механик!
Черемных принялся грызть картофелину:
— Откуда она у тебя?
— Моя лаборатория, — приосанился Тимоша. — Найдешь спирт. И до того попадается крепкий — огонь! На сапог капнет — дыра. И не знаешь — можно пить или нельзя. Вдруг отрава? Ну, сделаешь срез на картошке, окунешь. Потемнеет — выливаю спирт, конечно, с переживаниями. А если белая картошка остается — можно пить. Порядок.
— Ну и дошлый же ты парень! — усмехнулся в усы Пестряков.
— Весьма остроумно! — похвалил лейтенант. — Крахмал! Моментальная реакция…
Потому ли, что Тимоша нашел эту жалкую картофелину и она так аппетитно хрустела у Черемных на зубах, потому ли, что зашла речь о крахмале, но лейтенант с мучительной силой ощутил голод.
