Юрий Погребов - В прорыв идут штрафные батальоны
— Ладно, разберемся с Тумановым позже, — отмахнулся Павел. — Зови по одному. Первым — Титовца.
Титовец интересовал его больше других. Павел нарочно усадил его около окна и поразился: худой, изможденный и морщинистый — форменный дед. А ведь ему, судя по документам, и сорока лет нет. Для верности уточнил:
— Титовец Петр Ильич. Год рождения?
— Тысяча девятьсот пятый, гражданин командир роты. Осужден по статье пятьдесят восемь, сроком на восемь лет. Отбыл шесть с половиной.
— Ваше воинское звание?
— Посадили майором. Разжалован в рядовые.
— Награды имели?
— Да. Орден Красного Знамени. За бои с белокитайцами в двадцать девятом году.
— Вы сказали, что осуждены по пятьдесят восьмой статье и срок не отбыли?
— Так точно, гражданин командир роты.
— А как же вас с такой статьей освободили досрочно?
— Я и сам не знаю, гражданин старшина. Не брали раньше. А тут вызвали в ЦРГ и объявили, что направляют на фронт, в штрафной батальон.
— Может, приказ вышел, что с пятьдесят восьмой статьей тоже стало можно на фронт брать?
— Нет, не думаю. Нас из Воркуталага на фронт около четырехсот человек отправляли. Кроме себя, с пятьдесят восьмой статьей никого не знаю.
— Значит, повезло вам, Титовец. Видно, хлопотал за вас кто-то очень влиятельный.
— Некому, гражданин командир роты. Все, кто за меня мог поручиться, рядом со мной уголек рубали или в землю ушли. Жена и та в Караганде, тоже в лагере. Как член семьи изменника родины. А о брате вообще ничего не известно. Арестовали раньше меня, еще в июле тридцать шестого. И ни слуху ни духу.
Павел не стал уточнять, в чем конкретно обвинялся Титовец, спросил о службе в армии.
— Вы с какого года в армии?
— С двадцать седьмого, гражданин старшина.
— Где служили?
— На Дальнем Востоке. Все десять лет.
— Последняя должность?
— Зэк, заключенный, — с невеселой усмешкой ответил Титовец.
— Я вас об армии спрашиваю, Титовец, — сохраняя невозмутимость, продолжал спрашивать Павел.
— А кому теперь нужно, кем я был?
— Мне, как командиру роты.
— Ну вы же видели личное дело, там все записано — где родился, где крестился.
— И даже то, чего не делал и в мыслях никогда не держал, — выкатил пробный шар Павел.
Титовец удивленно приподнял брови.
— Командовал отдельным батальоном связи. Обеспечивал проводной связью штаб армии.
— У маршала Блюхера? — заинтересовался Павел.
— Не маршала, а изменника Родины и агента иностранной разведки, — блеклым голосом возразил Титовец, так что непонятно было, говорит он искренне или маскирует таким образом обиду за легендарного командарма.
— Если командование батальона доверит вам взвод, оправдаете доверие?
— Какой взвод? Кто мне его доверит? Я же вам говорю, что осужден за антиправительственную деятельность. Понимаете?
— У меня командир первого взвода идет под трибунал. Нужна замена. Вы подходите.
— Простите. Вы кто по званию?
— Капитан. Пехота.
— Не стоит, капитан. Пособничество врагу народа может для вас плохо кончиться. Зачем вам осложнять свою жизнь.
— И все-таки. Я докладывал о вас командиру батальона. Временно исполняющим обязанности — пойдете?
— Ну, если вопрос ставится таким образом — буду рад.
— Хорошо. Ровно через час встречаемся в первом взводе. Я вас представлю и введу в курс дела. Дел у нас невпроворот.
Вполне искренней и правдоподобной показалась Павлу и исповедь Закурдяева. Рассказал, что в сентябре сорок первого армия попала в окружение под Киевом. Приказ прорываться к своим. Мелкими группами. А ни гранат, ни патронов уже не осталось. С оружием и безоружные. Поначалу повезло. Километров на сорок от Днепра отошли, не встречая фашистов. Утром наведались в село с намерением подкрепиться чем можно. А немцы — вот они. Целая колонна автомашин с солдатами в село втянулась. Кинулись по хлевам кур ловить, яйца собирать. Там и троих красноармейцев с командиром прихватили. Вначале был лагерь под Дарницей, затем, месяца через три, уже зимой, в Днепропетровске оказался. Невероятная скученность, голод, холод валили людей валом. Штабеля из трупов стояли переметенные снегом.
— В определении по делу написано, что вы освобождены из лагеря самими фашистами. Не понимаю. Не слышал, чтобы немцы советских военнопленных из лагерей по доброй воле освобождали. Тем более командиров.
— Освобождали, только не всех. Однажды в лагерь какая-то комиссия прибыла, стали освобождать лиц украинской национальности. Я по-украински хорошо говорю. У меня дед с бабкой по материнской линии — переселенцы с Черниговщины. Документы у мертвого солдата взял. Да они тогда не особенно проверяли. Пленных девать некуда было. Работать устроился шофером при госпитале. Раненых фрицев с вокзала перевозил. Кормили сносно, курево вволю. За это и срок получил.
Легкость, с которой Закурдяев говорил о своей работе на немцев, точно речь шла о переходе с одного места работы на другое, а вовсе не о позорном деянии, граничащем с изменой Родине, Колычеву не понравилась. Павел попытался представить себя на месте Закурдяева, в роли прислужника фашистов, и не смог. Любое сотрудничанье с врагом для него лично — иудин грех. Невозможно ни при каких условиях.
— А воевать как думаешь?
— Как все.
— Как все — это не для штрафного батальона. У нас, к сожалению, по-всякому случается.
— Во всяком случае, в плен не сдамся. Лучше смерть на месте, чем медленная подыхаловка.
Закурдяева Павел, хоть и не без внутреннего сопротивления, посчитал возможным числить в резерве на замещение должностей командиров отделений. А вот Шкаленко — гниль. Мало того, что патологический трус, но еще и назойливо лебезящая, крайне неприятная личность. Суетливый, добровольно унижающийся лакей, с восторженной благодарностью опережающий любой посыл, исходящий от повелевающей руки. Всегда готов вываляться в пыли и вылизать то место, на которое укажет хозяин-барин. Колычев еще только руку в карман за сигаретами запустил, а он уж с коробком спичек наготове застыл.
— Не получал я повесток, гражданин командир роты. Понимаете, какая несправедливость… Ждал, ждал, а их все нет. Дай, думаю, хоть дровишек семье на зиму заготовлю. Поехал к куму в село, да там и приболел. В больницу не взяли — мест нет. Кум меня на покосы вывез. Там бабка одна была, травками лечила. Только не помогли травки-то. Хуже мне стало. А тут заградчики прочес делали, нашли меня, как вроде от мобилизации уклоняющегося. А я им и сегодня благодарен. Хоть в больницу попал…
— Ну и что в больнице?
— А что в больнице? — Шкаленко пригорюнился. — Хороших врачей всех по госпиталям разобрали, одна бестолочь осталась. Так и не смогли правильный диагноз поставить…
— Похоже, правильный диагноз вам трибунал поставил. Правильно я вас понимаю, Шкаленко? — с нескрываемой издевкой вопросил Павел. — Штрафной санаторий для полного излечения вам прописал, да?!
— Зачем вы так, гражданин ротный, — обиделся Шкаленко. — Я правду вам говорю. Мне и в трибунале сказали, что по состоянию здоровья, может, должность писаря при штабе найдется, как я лейтенант запаса, грамотный, или санитаром, раненых в госпиталь сопровождать. Не поможете? — он выжидательно прищурился.
«Молодец! На ходу подошвы режет!» — восхитился про себя Павел, настраиваясь на волну уничижительной, обструкционной приподнятости.
— Опоздали, Шкаленко. Свято место пусто не бывает. А о лейтенантском звании забыть надо, с вашей болезнью оно несовместимо.
— А вы меня к себе возьмите, — намеренно не замечая иронии, оживился Шкаленко. — Поставьте постоянным дежурным в землянке. Мало ли какие разговорчики между собой штрафники ведут. И вас ругают, и угрозы бывают. И на советскую власть клевету пускают, а вы все знать будете. Вот, к примеру, сегодня утром взводный втихаря у блатняков самогонкой опохмелялся, а Ракитин, ну тот, что его поил, на вас ругался. Ротный, говорил, сам вчера зэком был, а сегодня нас под расстрел сдает. Сволочью обзывался и грозился вас на перо поставить.
А взводный тоже хорош гусь, хоть бы слово поперек возразил. Я все видел, от меня не утаишься…
— Опять опоздали, Шкаленко, штат стукачей в роте тоже заполнен, — посочувствовал неудачнику Павел, одновременно отмечая про себя: находка для «Смерша». — И, пожалуй, на этом с вами закончим. Можете быть свободны. Позовите ко мне Огарева.
— Напрасно вы, гражданин ротный, напрасно, — поднимаясь с места, посокрушался Шкаленко, с видимым сожалением поглядывая на Колычева. — Я могу пригодиться, очень даже…
Огарев оказался парнем ершистым и норовистым, к доверительности не расположенным.
— Все мое при мне. Больше никого не касается, — четко определил он свой настрой, уклоняясь поначалу от предложенного Павлом разговора по душам. — Все точки над «i» в личном деле расставлены.
