Юрий Погребов - В прорыв идут штрафные батальоны
— Ну, как — будем чистосердечное оформлять, или в несознанку пойдешь? На гауптвахту подумать отправишься…
— А чё мне думать-то. Нашел я его. Пошел утром в сортир, а он на дороге лежит. Я фартовый.
— И мы тоже не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем, — поддакнул комбат. — Не хочешь со мной говорить — не надо. — Балтус выглянул в коридор. — Конвой! Отведите арестованного в особый отдел, в «Смерш». Там его ждут. И это тоже передайте. — Он показал Колычеву глазами, чтобы передал старшему конвоя платок с крестом.
Балтус прошелся по комнате взад-вперед.
— Пока я одного понять не могу. Зачем им офицерская форма потребовалась? Только ли чтобы свою солдатскую на лучшую заменить или дезертировать собрались? Документы в целости сохранили. Такие улики обычно уничтожаются. А тут аккуратненько стопочкой сложены. Справки из госпиталя, выписки из приказов, фотокарточки, письма — все сохранили. Для чего?
* * *У комбата одни заботы, у Каширы — другие.
Когда Соболя на глазах у всего батальона повели под конвоем через площадь к штабу, матерый волк сразу сделал стойку: прокололся, гад! Кашира еще не отошел от злости на Соболя, сумевшего опередить и увести у него из-под носа золотую цацку, на которую он, Кашира, положил глаз и которую самонадеянно посчитал было уже своей добычей.
После того, как осекся, израсходовав весь рожок, автомат Каная, Соболь, подхватив карманный фонарик, выпавший из рук Сюксяя, первым ломанулся внутрь землянки, как лось на пойло.
Кашира, сторожась ответной пули, держался позади. Втайне он рассчитывал на дележ добычи. Искушенный в подлостях ум позволял ему надеяться, что при так называемом честном дележе он сумеет найти возможность наложить лапу на приглянувшуюся вещицу. И хотя, спасаясь от преследования автоматчиков, они с Соболем сиганули в разные стороны, Кашира надеялся. Но утром грянул шмон.
Шмона Кашира не боялся. Ствол и рыжье он припрятал отдельно от вещмешка, в надежном тайничке. При себе у Каширы был нож Но он не стал его прятать намеренно, рассудив, что отсутствие лезвия у вора вызовет больше подозрений, чем его наличие. Вор без ножа что трусы без резинки. Диковинка. А раз не прячет — либо умом недалек, либо чист.
Расчет Каширы оказался верным. Наметанный глаз борзой ищейки Сачкова его, конечно, не обошел, и ножа он лишился, но глуповатая растерянность и страх, которые ловко изобразил Кашира, Сачкова купили, и Кашира счастливо избежал участи тридцати с лишним самых злостных, на взгляд командира взвода охраны, рецидивистов, которых по его указке солдаты конвоя выдернули из строя и отвели в сторонку с явным намерением препроводить далее на гауптвахту.
Сюксяй и Соболь были не из роты Каширы. Это несколько утешало. Но с другой стороны, легавые взяли след, и след верный. В конце концов он приведет к нему, к Кашире, как пить дать. А за «мокруху» в штрафном одна статья — вышка. Пока руки развязаны, надо спешно рубить концы. Лагерная псина комбат навострил нюх.
Кашира перебрал в памяти всех участников ночной разборки: дерьмо. Никому доверять нельзя. Продадут, трухачи. Тот же Рубаяха. Когда к оперу попадет — первый расколется. А Канай — чем лучше? Жрали вместе, а все норовил выхитриться, прикроить. Залетный? У него и кличка по уму. Его любой опер расколет. Кто из них воровской закон не нарушил? Хобот раненый лежал — кто ему помог? Все мимо бежали, шкуры спасали. А теперь говорят — не видели. Дешевки… Отрываться одному надо, пока не поздно.
— Слышь, керя, — толкнул он в бок подельника Залетного. — За ворами после шмона толковица будет. Гукнешь Рубаяху, Монаха, Цибулю, Каная, Митяя, Барыгу, Сашку Ростовского и Валета. Остальных не надо. К мельнице чтоб собирались, и сам туда. Понял? Просеки, кого еще из наших, кроме Соболя, на губу замели.
К месту сбора Кашира пробирался кружным путем. Долго хитрил, петлял, высматривая, нет ли за ним легавого хвоста. Два заячьих круга вокруг мельницы нарезал, прежде чем, перестраховываясь, в ложный проем в стене нырнул. Планировал прийти в числе первых, а пришел едва ли не последним. Но это была не самая главная неприятность, которая его поджидала.
Помимо тех, кого видеть хотел, в полукруге собравшихся лица нежелательных леваков разглядел. Ни Комолого, ни Паленого не звал, а они тут. Тля, Володя Дробот тоже приперлись. «На толковицу — не на дело. Валом прут, недоумки!» Кашира внимательно оглядел присутствующих, жестом подозвал к себе Залетного.
— Я кого звать сказал? Где Монах с Канаем?
— Монаха с Канаем вертухаи на губу замели.
— А эти зачем здесь?
— Я не при делах, Кашира. Сказал, кому ты велел. А эти сами приперлись, — заюлил Залетный. На самом деле он только Рубаяху с Сашкой Ростовским предупредил, а дальше их по цепочке пустил. — Пронюхали как-то.
Кашира уже на ходу менял планы. «Я твой нюх наизнанку выверну», — мстительно пообещал он про себя Залетному и еще раз оглядел присутствующих, пытаясь по выражению лиц распознать общий настрой.
— Все знаете, что опера Соболя загребли? Видели, как его дудак под винтарем вел? А за что — узнаем. Сумеет ксиву передать…
— Не гони пургу, Кашира. Дело говори, — мрачно посоветовал Дробот.
— Люди! — нарочно не замечая реплики Дробота, гнул свое Кашира. — Ночью кто-то Стоса уработал. Я думаю — Фура это со своей кодлой. Они вместе пришли. По дороге эвакуированных приобули. А Стос их вроде кинул. Вот они его и замочили. А особняк Соболя заарканил. Нахалку шить будут, а он с нами хавал. Значит, и нас за рога таскать будут. В общем, все видели, как чужаки когти рвали от землянки, где Стоса уработали. Не наши это. В одну дуду петь надо. Фурина это работа. Больше некому. Поняли? А Соболь не виноватый.
— А може, Соболя за те хаты покрутили, что в селе взяли? — предположил Барыга.
— А он что, тоже в селе был? — удивился Цибуля.
— Был. Стремя держал.
— Стремя! — ехидно ощерился Монах. — Он всегда стремя держит, а сам не засвечивается. Когда лейтенант из хаты выкинулся, я ему кричу: «Шманай вояку в спину!» А у него мандраж, в штанах мокро. Хорошо, Митяй шманать начал, пол-обоймы вояке в хребет вогнал. А то б запопали.
«Вот сука! — ярился про себя Кашира, слушая Монаха. — Разинул пасть шире прокурора. Возьми такого на дело, завтра вся Петровка потешаться будет».
Кивнул Залетному: подойди.
— Пока легаши не надыбали шмотье в землянках, растащите его с Рубаяхой по разным углам. Притырьте надежней. Да смотри — ночью, днем не суйтесь. Погореть можно.
— Как ночью? Взводный талдычил — часовой теперь на дверях будет.
— Ладно, потом решим.
Кашира поднял руку, призывая к вниманию:
— Босяки! Сходняков пока не будет, лепеху после делить будем. Пока вертухаи не успокоятся — в кодлу не сбиваться. Вместе с вояками хавайте. И смотрите, гады, кто поколется — из-под земли достану! — Кашира помолчал, наблюдая за выражением лиц примолкших урок — Ворам терять нечего. Пусть фреи срока боятся. Для нас лагерь — крыша. Там все, и левое, и правое, — все наше. Настоящим уркам здесь не светит. Пока на фронт не послали — отрываться надо. Сколько босяков на площади закопали…
— Ты, Кашира, меня фронтом пугаешь. Лагерь, говоришь, малина? — приподнялся на коленях Сашка Ростовский. — А знаешь, сколько таких, как мы, в Карлаге вместе с контрой в ямы поспускали? А потом землю на тех местах сровняли, будто и нет там никаких могил… Мне Карзубый глаза открыл. Послать я хочу подальше и воровскую малину, и воровской закон. Все, хана.
— Где твой Карзубый посученный — знаешь? — вызверился Кашира. — И ты туда захотел?
— А надоело мне, Кашира, от легавых шарахаться и каждого вора бояться, чтоб не сдал. Слишком много среди нас стукачей развелось. Ты вот про Хобота вспоминал. Мне такая судьба, как у Хобота, не играется. Я, говорил, при царе Николашке сидел, при Керенском сидел, при Ленине сидел и при Сталине чалюсь. Ему пятьдесят три года, а из них он меньше десяти лет на воле прокантовался. Я четыре срока тянул. Два по году не в счет. Они каждому для знакомства с лагерями сгодятся. А двух последних под завязку хватит. — Сашка поднялся на ноги в рост и уже спокойнее, но тверже и уверенней продолжал: — Я, Кашира, хочешь в цвет угадаю? Все твои мысли на поверхность выложу. Ты как рассчитываешь? Ты новый срок на себя взять хочешь. Год, два или три там. Чтоб из батальона назад уйти и в лагере до победы прокантоваться. А она будет. Через год, два, но будет. А там амнистия, конечно. И вылупился Кашира за вахту на волю. А я ждать не хочу. Я сегодня хочу и с блатной жизнью, и с лагерями покончить. И в бой пойду, чтобы о моей старой жизни никто не напоминал, потому как я свою вину искуплю полностью. Мы между собой не один раз толковицу держали. Вон Володя Дробот или Тля соврать не дадут. Я потому и пришел, когда слух поймал, что ты босяков собираешь. Чтобы всем, а не тебе одному сказать, Кашира. Я никогда никого не продавал и не продам, а узел мертвый завязываю. Ну а если убьют, так смерть одна бывает. Хоть похоронят по-человечески, не как собаку. В общем, расходятся наши дорожки… — Длинная, непросто дающаяся речь утомила Сашку. Он потоптался на месте, собираясь с мыслями, все ли сказал и выстроил, как хотел. Дополнить, видимо, не нашлось, потому что он, не ища ни поддержки за спиной, ни возражений Каширы, круто повернулся и зашагал к пролому в стене, на выход.
