Захар Прилепин - Война
– Брат! – сказал я.
Но он молчал, неподвижный и черный, как памятник. В соседней комнате хрустнула половица – и вдруг сразу стало так необыкновенно тихо, как бывает только там, где много мертвых. Все звуки замерли, и сам багровый свет приобрел неуловимый оттенок мертвенности и тишины, стал неподвижный и слегка тусклый. Я подумал, что от брата идет такая тишина, и сказал ему об этом.
– Нет, это не от меня, – ответил он. – Посмотри в окно.
Я отдернул драпри и отшатнулся.
– Так вот что! – сказал я.
– Позови мою жену: она этого еще не видала, – приказал брат.
Она сидела в столовой и что-то шила, и, увидев мое лицо, послушно поднялась, воткнула иглу в шитье и пошла за мной. Я отдернул занавеси во всех окнах, и в широкие отверстия влился багровый свет, но почему-то не сделал комнаты светлее: она осталась так же темна, и только окна неподвижно горели красными большими четырехугольниками.
Мы подошли к окну. От самой стены дома до карниза начиналось ровное огненно-красное небо, без туч, без звезд, без солнца, и уходило за горизонт. А внизу под ним лежало такое же ровное темно-красное поле, и было покрыто оно трупами. Все трупы были голы и ногами обращены к нам, так что мы видели только ступни ног и треугольники подбородков. И было ти– хо – очевидно, все умерли и на бесконечном поле не было забытых.
– Их становится больше, – сказал брат.
Он также стоял у окна, и все были тут: мать, сестра и все, кто жил в этом доме. Их лиц не было видно, и я узнавал их только по голосу.
– Это кажется, – сказала сестра.
– Нет, правда. Ты посмотри…
Правда, трупов стало как будто больше. Мы внимательно искали причину и увидели: рядом с одним мертвецом, где раньше было свободное место, вдруг появился труп: по-видимому, их выбрасывала земля. И все свободные промежутки быстро заполнялись, и скоро вся земля просветлела от бледно-розовых тел, лежавших рядами, голыми ступнями к нам. И в комнате посветлело бледно-розовым мертвым светом.
– Смотрите, им не хватает места, – сказал брат.
Мать ответила:
– Один уже здесь.
Мы оглянулись: сзади нас на полу лежало голое бледно-розовое тело с закинутой головой. И сейчас же возле него появилось другое и третье. И одно за другим выбрасывала их земля, и скоро правильные ряды бледно-розовых мертвых тел заполнили все комнаты.
– Они и в детской, – сказала няня. – Я видела.
– Нужно уйти, – сказала сестра.
– Да ведь нет прохода, – отозвался брат. – Смотрите.
Правда, голыми ногами они уже касались нас и лежали плотно рукою к руке. И вот они пошевельнулись, и дрогнули, и приподнялись все теми же правильными рядами: это из земли выходили новые мертвецы и поднимали их кверху.
– Они нас задушат! – сказал я. – Спасемтесь в окно.
– Туда нельзя! – крикнул брат. – Туда нельзя. Взгляни, что там!
…За окном в багровом и неподвижном свете стоял сам Красный смех.
8 ноября 1904Артур Конан Дойл
Корреспондент газеты
[6]
Среди черных скал и красно-желтого песка виднелась маленьким пятнышком купа зеленых пальм. Оазис был расположен на самом берегу Нила, который быстро нес свои черные волны к Амбигольскому водопаду. Там и сям из реки высовывались большие белые валуны.
Небо было сине. Солнце жгло песок, по которому двигались всадники в полотняных шлемах. Они изнывали от зноя.
– Ну! – крикнул Мортимер, вытирая себе лоб. – В Лондоне за эту баню заплатишь, по крайней мере, пять шиллингов.
– Именно, – ответил Скотт, – но зато в турецкой бане не нужно ехать 20 миль верхом с револьвером и подзорной трубкой через плечо и с бутылкой для воды у пояса. Посмотрите, как мы обвешаны, точно рождественские елки. Право, Мортимер, будет недурно, если мы остановимся в этой пальмовой poщe и пробудем в ней до вечера.
Мортимер поднялся на стременах и начал вглядываться в южном направлении; повсюду виднелись те же скалы и тот же красный песок. Только в одном месте это безотрадное однообразие нарушалось странной линией холмов, тянувшихся вдоль Нила и скрывавшихся за горизонтом. Это была старая железная дорога, давно уже разрушенная арабами, но которую теперь восстанавливали англичане. Других следов человека не было видно в этой пустыне.
– Кроме пальмовой рощи негде приткнуться, – сказал Скотт.
– Да, придется отдохнуть, – ответил Мортимер. – Но, право, мне досадно за всякий час промедления; что скажут наше редакторы, если мы опоздаем к сражению? Нам надо торопиться догнать войска.
– Ну, дорогой товарищ, вы – старый журналист, и неужели мне надо объяснять вам, что ни один современный генерал, находясь в здравом уме и твердой памяти, не станет атаковать врага, пока пресса не прибудет к месту действия.
– Неужели же вы говорите это серьезно? – спросил молодой Анерлей. – А я до сих пор думал, что на нас смотрят только как на необходимое зло.
– Знаю, знаю, – засмеялся Скотт, – в карманной книжке солдата, составленной лордом Вольснеем, о газетных корреспондентах говорится как о бесполезных трутнях. Но ведь это, Анерлей, все не искренно.
И, подмигнув из-под своих синих очков, он прибавил:
– Поверьте мне, если бы предстояло сражение, то к нам прислали бы целый отряд кавалерии с просьбой поторопиться. Я был в пятнадцати сражениях, и всегда эти старые генералы старались обеспечиться газетными репортерами. Надо же, чтобы их кто-нибудь прославлял.
– Ну а если враги нападут неожиданно на наши войска, тогда что?
– Этого не может быть. Арабы слишком слабы, чтобы начинать сражение первыми.
– Стычки, во всяком случае, могут произойти, – продолжал настаивать Мортимер.
– Если будет стычка, – ответил Скотт, – то вероятнее всего в тылу, в арьергарде. А мы как раз здесь и находимся.
– И то правда. Мы, стало быть, в более выгодном положении, нежели корреспондент «Агентства Рейтера», – ответил Мортимер. – А он-то думал обогнать нас всех и уехал с авангардом. Ну, так и быть, я согласен: раскидывайте шатры, будем отдыхать под пальмами.
Корреспондентов было всего трое, и они представляли три известные ежедневные газеты Лондона. Представитель «Рейтера» был в тридцати милях впереди, а корреспонденты двух вечерних пенсовых газет плелись на верблюдах в двадцати милях позади. Эти три корреспондента были представителями избранной английской публики, многих миллионов читателей, оплативших расходы на их экспедицию и ожидавших от них новостей.
Эти служители прессы были замечательными людьми: двое из них – уже ветераны, поседевшие в боях, третий только начинал карьеру. К своим знаменитым товарищам он питал глубокое уважение.
Первого, который только что слез со своего гнедого пони, звали Мортимер. Он был представитель газеты «Интеллигенция». Высокий, прямой господин с суровым лицом, он выглядел молодцом в своей светло-желтой блузе, верховых панталонах, коричневых гетрах и с красной перевязью через плечо. Кожа у Мортимера загорела и была красная, точно шотландская сосна. Солнце, ветер пустыни и москиты сделали эту кожу недоступной всем внешним влияниям.
Скотт был корреспондентом газеты «Курьер». Это был маленький живой человечек, черноволосый и с кудрявой бородой. В его левой руке виднелся неизменный веер, которым он отмахивался от москитов и мух. Это был замечательный, несравненный корреспондент, уступающий разве только знаменитому Чандлеру. Но тот последний был в это время уже стар и давно находился на покое.
Мортимер и Скотт были, собственно говоря, двумя противоположностями, и, должно быть, в этом и заключалась главная тайна их тесной дружбы. Они славно дополняли друг друга. То, чего не хватало одному, находилось в избытке у другого. Мортимер был медленный, добросовестный и рассудительный саксонец. Скотт был быстрый, удачливый и блестящий кельт. Мортимер был солиден, а Скотт привлекателен. Мортимер умел глубоко думать, а Скотт – блестяще говорить. Оба были нелюдимы. Военными корреспондентами состояли давно, но, по странному совпадению, им до сих пор никогда не приходилось работать вместе. Благодаря этому они вдвоем написали всю новую военную историю. Скотт был под Плевной, под Шипкой, видел войну с зулусами, Египет и Суаким. Мортимер был на бурской войне, ездил в Чили, Болгарию, Сер– бию, присутствовал при освобождении Гордона и описал, как очевидец, войны на индийской границе, бразильское восстание и события на Мадагаскаре. Все это они видели собственными глазами, и поэтому было очень интересно слушать их разговор между собою. В этих разговорах совсем не было пустых рассуждений. Зачем же им было строить предположения и делать выводы, если они все видели это собственными глазами?
Несмотря на тесно связывавшую их дружбу, Мортимер и Скотт не переставали соперничать между собою. Каждый из них готов был жизнью пожертвовать ради приятеля, но этого приятеля он готов был ежеминутно принести в жертву собственной газете. Если Мортимер мог устроиться таким образом, чтобы в «Интеллигенции» появился полный отчет о каком-нибудь деле, в то время как в «Курьере» об этом не было ни строчки, он непременно устраивал это, самым безбожным образом надувая друга и приятеля. Скотт платил Мортимеру тою же монетой, и это было в порядке вещей.
