Дмитрий Бабкин - Афганистон
Койки вокруг безмятежно храпели. Дубин шёл в свою уже терапию, и тут услышал: «помогите», стон.
— Помогите.
Продвигаясь в темноте, он медленно приблизился к голосу.
На кровати лежал. На кровати лежал. Обрубок. Ноги и руки. Не было ног и рук. Лежал лысый череп — это слово, про молодых. Лежал лысый череп без рук и ног. Голый.
— Сестра! Сестра. Помогите.
Дубин остановился возле койки. И не смог сказать слова.
Подрыв.
Вижу.
— Что тебе?
— Судно.
Оно оказалось рядом.
Дубин подождал пока…
Вылил всё в сортир. Вернул судно на место.
Отойдя от койки, Дубин пошёл в свою третью терапию.
Эпизод двадцать восьмой: Майдан
Играло радио. «Маяк». «Листья жёлтые над городом кружатся» — пестня. Потом говорил диктор. Полдень не был жарким. Середина весны в Кабуле — не самое страшное время. Они с приятелем сидели в беседке возле модуля. Приятель был странным человеком. Приятель по болезни. По тифу. Он этой гадостью болел второй раз. А по второму разу, на его примере, открываются способности. Он стал экстратифом, ой, экстрасенсом.
Сначала Дубин, очнувшись после первой ночи в модуле, наблюдал странную картину на разводе: он сам, как новенький и необследованный на работы не шёл. А этот, Тимофей, крупный парень, стоя спокойно, выслушал назначение, и говорит:
— Я не могу. У меня температура — 40.
— Какая температура? — врач — Сестра, а ну померь!
Все три градусника показали температуру сорок, и Тимофей пошёл досыпать в палату. Все слегка оху….
Вечером народ собрался в палате. Вопрос у всех:
— А чё это было?
— Да глядите, — Тимофей поднял спящего молодого с койки, и ввел его в транс.
Тот, в полном отрубе, стал нести несусветную ахинею, потом подошёл к умывальнику, и по тихому совету Тимофея представил себе женщину, и это. Кончил.
Тимофей приблизился к нему и снял чары. Молодой вернулся в себя. Ошалело посмотрев вниз, он начал вертеть головой как бешенная собака. Все его успокоили и уложили спать.
Следующим вечером они втроем сидели в беседке под маскировкой. Дубин, Тимофей, и соблазненная им медсестра Зоя. После разговора ни о чем, та тоже вспомнила про температуру. Мол, что это было?
— А я могу по желанию температуру регулировать, — Тимофей заулыбался.
— Да ну тебя, — Зоя засмеялась.
— Ну, тогда расслабься.
— Ну, давай, — Зоя встала и игриво поклонилась.
Тимофей приблизился к ней со спины и положил ладонь на затылок. Зоя мгновенно замолкла. Она усмирела. Она уснула.
Он стал отводить руку назад и вниз. Она следовала за его рукой. Она как кол, не сгибаясь, наклонялась назад. Он опускал и опускал руку. Тело Зои отклонилось назад градусов на сорок от вертикального положения. Он держал её рукой, которая отставала от затылка сантиметров на десять.
Дубин и сам впал…
Он смотрел…
Выпучив глаза.
Но не отрубался. Сознание не уходило.
Тимофей задержал Зою в этом положении.
Потом поднял той же рукой, на расстоянии, и поставил ровно. Потом махнул той же рукой перед глазами.
Зоя затрясла головой как бешенная собака.
— Зоя, спокойно, все нормально.
Что нормально?
Но человек, Тимофей был хороший. Они сдружились после того, как придя с аэродрома, Дубин чуть не умер в горячке. Он с утра уехал из батальона в Гардез, где, наконец, определили, что это тиф, посадили на вертушку в Кабул, где, на санпункте его приняли, обрили наголо, и показали направление куда идти. Но жизнь еще теплилась, и он до «инфекции» дошёл сам. Там он уже не помнил, что происходило, только в кровати очнулся. Уже в палате. Оглянул палату — что, снова желтуха, подумал, и понял, что умирает.
С койки встал Тимофей, посмотрел вдумчиво, и побежал за сестрой.
Сестра по кличке БТР поглядела глаза.
— Сестра. Умираю.
— Много вас тут.
Но димедрол принесла.
Дубин отрубился.
Наутро все уже было не так плохо.
Они с Тимофеем слиняли с уборки территории и сидели в беседке под масксетью. «Маяк» перестал петь, и всё говорил и говорил. В беседку вошли трое. Незнакомые. Под синими больничными робами у всех были десантные тельники, как и у Дубина.
— О, братан, ты откуда, — за развязанной манерой угадывались витебчане. После истории с панамой Дубин опасался и не любил витебчан.
Тогда он возвращался после ранения, и завис на аэродроме в Кабуле. Вечером отправился в магазин возле дороги, купить еды и питья, а когда вышел, наткнулся на БТРы Полтинника, которые, похоже, возвращались с сопровождения именно с гардезской дороги. Один из БТРов вдруг остановился прямо перед ним. На нем сидело человек десять. Дубин стоял с покупками, завернутыми в любимый маскхалат образца 43-го года, в котором и прибыл тогда в госпиталь, и вдруг, понял, что это они остановились по его поводу.
Из люка вылез старший — и сказал:
— Эй, десантник, а ну ко мне!
Дубин…
Страшно стало. БТР с толпой вооруженных пацанов. Прапорщик, старший, тоже не казался прапорщиком. Все, чё та гыгыкали:
— Иди, не бойся! Прапорщик приказал! Ты чё! П…! Вперед!
Прапорщик повернулся:
— Ладно. Хрен с ним. Поехали.
Уехали.
Тут вдруг до Дубина дошло. Дело в панаме!
Витебчане, которые главные десантники в Афгане, носят панамы, не делая в них п…ы. Т. е. если взять этот колпак, носят его как англичане носили колониальный шлем. А остальная чернота норовит ударом ребра ладони придать этому головному атрибуту другую форму, форму ковбойской шляпы. И вот эти герои увидели козла в тельнике и с парашютами в петлицах, и в п…е — Дубина. Хотели поправить.
Хотя. По морде бы схлопотал. Хорошо, что не пошёл к прапору.
Бред.
Дубин вспомнил песню:
В Витебске, куда не глянешь
Витеблянки, витебляне,
Гастроном, пустырь, пустыня
И Обком, посередине.
Об ком задумался Обком?
Об ком все ели оху…?
Не может быть, что б не об ком,
Так не ужели обо мне ли.
В Витебске, куда не глянешь
Витеблянки, витебляне
Гастроном, пустырь, пустыня
И Обком, посередине.
Вспомнил, конечно, не целиком. Так. Общий мотивчик. Витебчане — витебляне.
Изменив форму панамы, Дубин двинулся обратно на аэродром.
По дороге встретил вертолётчиков. Те приютили. Там у них пару коек освободилось: сбили одну двадцатьчетверку.
Накормили. Обогрели. Нихрена себе офицеры! Дубин, уходя, хотел в ноги упасть.
Да просто — нормальные люди.
— О, братан, ты откуда?
— Я?
— Я из 56 бригады.
— Это где?
— В Гардезе. Но я из Бараков. Там отдельный батальон из бригады. Мы дорогу сторожим.
— Чё! Из Баракибараков?!! Из Логара?!!
— Ну, да.
— Нихрена себе! А мы из Полтинника!
— Я понял.
— Чё ты понял? Нихрена ты не понял! Мы у вас были прошлым летом на операции!
— ???
— Ну, чё ты глазки строишь?
— Да я всё прошлое лето, и почти всю осень, пока не ранили, был в батальоне. Никакой операции не помню.
— Да мы там. Да ты чё?!!
— Не, ну, правда! Как колонну пустых наливников целиком сожгли, помню. У нас там половина седьмой роты легла. И ваших, тоже, из кабульского полка, человек двадцать, возле Мухамед-Ага. Эта колонна там и осталась. Вся.
— А, ну это. Не. Мы на операцию шли не с востока, а с запада.
— Во, блин, стратеги. А точно определили, по компасу?
— Ладно, не прикалывай.
— Ладно. Не буду.
Нормальные парни.
Сидим.
— Мы не по гардезской дороге зашли. Я и сам не помню. Чё та там на М, городок проехали — направление на Газни, короче. Потом в поле. И нас по группам построили, и вперед. А этот бесконечный кишлак — Баракибарак, оказалось. Мы прошли пару километров, всё тихо. Потом там началось, и тут началось, везде началось. Мы идем тихо. Крепость. За стеной голоса. Перезаряжают. Духи. Ну, мы к стене, и Ф-ками, хором. На стену влезли: лежат. Мы внутрь дувала, и на крышу. Смотрим. Ничего не понятно. По рации: отходим. Тут нас и обложили. Отстреливаемся, куда отходим?
Вертушки карусель закружили. Сначала бомбы швыряли свысока. Куда, блин?
Похоже, все отошли, мы остались в осаде.
Тада вертушки, раскидав бомбы, пошли НУРСами. И мы лежим на крыше, а они на нас — две. Заходят. Ну, сержант — Коля, снимает с себя х/б, срывает тельник десантный, и в башню, на дувале была. Крутит тельником над головой — СВОИ!!!
Прям по нему и ху…ли, НУРСами.
Мы все и посыпались с этой крыши.
Кучно легло, слава Богу. Дувал исчез. Как выбрался — не помню.
Бараки ваши. Хуже Паншера. Для нас. Тогда.
По радио «Маяк» запели супруги Никитины: «Переведи меня через Майдан!»
