Даниэль Клугер - Стоящие у врат
Кое-что все же выглядело подозрительным. Зная немного господ Шефтеля и Зандберга, я никак не мог понять, почему они разрешили бывшему полицейскому вести самостоятельное расследование. Разумеется, можно было спросить об этом у самого господина Холберга. Но вряд ли я решусь задать ему такой вопрос.
Глава 5
Холберг действительно ждал нас в восемь вечера на опустевшей скамейке в коридоре. Тому, что полицейские никак не реагировали на его присутствие, я уже не удивлялся — в конце концов, официальное разрешение со стороны Зандберга делало свое дело. Зато удивительным показалось мне то, что рядом с господином Холбергом сидел доктор Красовски. Красовски что тихо рассказывал господину Холбергу, наклонившись к нему и время от времени оглядываясь на входную дверь. Выглядел он жалко; что же до моего соседа, то его лицо выражало лишь доброжелательный интерес.
При виде этой парочки, г-жа Бротман напряглась. Мне даже показалось, что она охотно вернулась бы в кабинет под благовидным предлогом. Но тут Холберг словно случайно повернулся к нам.
— Прошу прощения, доктор. Все сказанное вами чрезвычайно интересно, я вам очень признателен, — сказал бывший полицейский. — Я непременно зайду к вам в ближайшие дни, и мы продолжим беседу. Сейчас мне уже пора.
Красовски оборвал себя на полуслове. Бросив на нас с Луизой угрюмо-настороженный взгляд, он резко поднялся и скрылся в своем кабинете. Холберг встал нам навстречу.
— Мы вам помешали? — спросила Луиза. — Похоже, доктор Красовски рассказывал вам что-то важное. Может быть, перенесем наш разговор, господин Холберг? А вы продолжите беседу с доктором Красовски. Тем более, я уделю вам совсем немного времени — у меня еще есть дела.
— Нет-нет, госпожа Бротман, все в порядке. Действительно важные сведения он мне уже сообщил. Последние пятнадцать минут я выполнял функции исповедника, — Холберг улыбнулся. — Не скажу, что это доставляет мне удовольствие… Словом, резона продолжать разговор у меня уже нет. Куда интереснее побеседовать с вами… Может быть, уйдем отсюда? Чучело в синих тряпках, торчащее у входа, таращится на нас так, что у него скоро начнут слезиться глаза. Во-первых, давайте сжалимся над ним, а во-вторых, мне это надоело. И поскольку вопросов у меня не так много, мы с доктором просто проводим вас… Вы ведь домой, я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — сухо ответила Луиза.
— Ну вот, мы вас проводим, и по дороге я вам задам несколько вопросов. Еще раз повторяю — совсем немного. Не возражаете? Вот и славно.
Я запер дверь кабинета и отнес ключ Красовски. Тот сидел за пустым письменным столом, бездумно глядя перед собой. Мне показалось, он даже не заметил моего присутствия. Я повесил ключ на гвоздик.
— Доктор Вайсфельд, — сказал вдруг Красовски. — Простите, я нагрубил вам сегодня. Нервы ни к черту. Этот человек… — он кивком указал на дверь. — Шимон Холберг. Бывший советник криминалистики. Бывший полицейский. Он сказал, что моим ланцетом вчера был убит режиссер Макс Ландау. Вы знаете об этом?
— По-моему, он не считает, что убийство было совершено именно вашим ланцетом, — поправил я. — Просто по его мнению убийца воспользовался оружием, похожим на ланцет.
Красовски досадливо махнул рукой.
— Ну да, конечно. В гетто на каждом шагу валяются ланцеты, и все как один являются копией моего. Вайсфельд, не морочьте мне голову своей щепетильностью! Пропал-то как раз мой инструмент. И значит, я — самый настоящий подозреваемый. А почему? Потому что я связан с контрабандистами. Так и полагает этот ваш знакомый. Что за ерунда! Вы ведь тоже считаете меня преступником, разве нет? Вы же знаете, что я пускаю налево лекарства и перевязочные материалы. Вы же знаете, что я вор! Да? А раз вор — значит, и убить мне ничего не стоит. Верно? Ну, скажите же, скажите мне: «Ты еси муж, сотворивый сие!» А? Так ведь, кажется, наш еврейский пророк Нахум говорил нашему же еврейскому царю Давиду? Так повторите это! — он говорил вполголоса, но мне казалось, что голос его вот-вот сорвется на крик. — Я продаю аспирин и бинты, корпию и кодеин. То есть, не продаю — на кой мне здесь марки или тем более боны? Меняю. Меняю все это на сигареты и самогон, который чехи в Лимбовицах гонят из яблок и слив. Думаете, я раскаиваюсь в этом? Черта с два, доктор Вайсфельд. Лекарства… Кому они нужны, эти лекарства? Больным? Не смешите меня, больные обречены — с лекарствами ли, без лекарств, с врачами или без них. Что мы можем, доктор? Что можете вы, с вашим швейцарско-индийским опытом? Что могу я? Так лучше я возьму упаковку аспирина и получу за нее бутылку сливовицы. Выпью сам и напою больного, которого должен оперировать и который умрет прямо на столе, потому что у меня нет ни анестезии, ни антисептика. А если не на столе, так через день-два после операции. Аспирин… — он махнул рукой. — Ну, так кто-нибудь и без него перенесет приступ головной боли!
— Я не считаю вас убийцей, — сказал я. — Но не стоит заблуждаться, доктор Красовски. Порядочным человеком я вас тоже не считаю. Вы, действительно, преступник.
Красовски, наконец-то, взглянул на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций. Он не чувствовал себя оскорбленным моим замечание. Просто чуть заметно пожал плечами, словно в некотором удивлении.
— Преступник? Как и вы, доктор Вайсфельд, — спокойно ответил он. — Как и вы. И ваша очаровательная помощница. Мы все — преступники. Разве вы не получаете усиленный паек, в то время, как большинство несчастных обитателей Брокенвальда только что не пухнут с голоду? Разве вы не пишете в своих карточках «неработоспособен», зная, что такая запись иной раз равносильна смертному приговору? Но нет, вы получаете паек — почти два года, Вайсфельд, почти два года, не считая того злосчастного месяца, когда я вышвырнул вас из медицины, обвинив в некомпетентности. Не было у меня другого козла отпущения, а начальство вдруг озаботилось обилием тифозных больных. Какая муха их укусила? Впрочем, неважно. И вот, все эти месяцы, нисколько не терзаясь угрызениями совести, вы пишете роковые заключения о нетрудоспособности наших несчастных соплеменников, отгоняя мысль об истинном смысле вашей подписи в учетной карточке. Вы согласились на роль помощника ее величества Смерти, надеясь уцелеть… — Красовски устало снял очки, протер стекла, но вместо того, чтобы вновь водрузить их на тонкий нервный нос, отложил в сторону. — Да, — он вздохнул. — Вы помощник смерти. Я тоже, разумеется. Преступник? Да, я преступник. И вы тоже. Тоже, Вайсфельд. Мы преступники — хотя бы потому, что, будучи евреями, приняли правила игры, предложенные нашими врагами… Вы бывали в Польше, доктор Вайсфельд. Раньше, до всех этих кошмаров. В нормальной довоенной жизни. Разве у вас не возникало чувство брезгливости по отношению к тамошним евреям — бородатым и пейсатым, с их нелепыми для сегодняшнего человека одеждами, торчащими из-под жилетов кистями, с их мелочной регламентацией жизни? Разве вы не старались — на уровне инстинкта, доктор, на уровне подсознательном — подчеркнуть свое отличие от них и свою близость с нынешними нашими тюремщиками? Разве и сейчас вы не чувствуете, что лучше понимаете эсэсовца Заукеля, чем раввина Шейнерзона? Разве вы не сострадаете в большей мере немецкой аристократке фон Сакс, ставшей женой грязного еврея Ландау и по собственной воле оказавшейся в гетто, чем любой несчастной еврейке, прибывшей в Брокенвальд с очередным транспортом из Берген-Бельзена или Белостока?
Я промолчал. Впрочем, ему не нужен был мой ответ. Он продолжал — монотонно, глядя покрасневшими глазами в мою сторону, но мимо меня:
— Я родился в Лодзи, Вайсфельд. Боже, как и стыдился тамошних своих соплеменников, их вида, их говора! Мой отец был адвокатом, уважаемым человеком, а я мечтал уехать из Польши, куда глаза глядят, уехать туда, где никто не заподозрил бы меня в кровной связи с этими средневековыми созданиями. И уехал — в Берлин. Стал врачом. Обзавелся приличной практикой — в Берлине… А потом пришли нацисты. И я разделял их неприязнь к евреям — к тем евреям, из моего детства. К польским евреям, к литовским евреям… А Гитлер объединил меня с ними. Гитлер вернул меня в старую Лодзь. Не буквально, разумеется, — уголок его рта дернулся. — Мне просто напомнили, что германофила, поклонника Бисмарка доктора медицины Йозефа Красовски бабушка в детстве называла вовсе не Йозеф и даже не Юзеф, а Йоселе. И укачивала песенкой «Афн дер припечек брент а файерл…» Помните такую песенку, а Вайсфельд? Неужели вам в детстве бабушка ее не пела? Вот эту, послушайте, — он пропел строку старой детской песенки. И засмеялся.
На мгновение я даже подумал, что он привычно пьян, но нет — Красовски выглядел трезвым и усталым человеком. Мне хотелось поскорее уйти, но я не знал, как это сделать. Видимо, он это почувствовал, вновь взглянул на меня. Глаза его были сухими, но с лихорадочным блеском, вполне сочетавшимся с румянцем на щеках.
