Готфрид Леске - Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941
Все больше и больше «Штук» присоединяется к военным действиям. Просто удовольствие наблюдать за ними. За последнее время мы привыкли к черт знает каким делам, нас трудно удивить, но наши «Штуки» – это что-то невероятное. Сейчас очень много пишут о пилотах «Штук», об исключительных свойствах их организма, которыми они должны обладать, чтобы не терять сознание во время их впечатляющего пике. Конечно, они все же теряют сознание в нижней точке пикирования, иначе быть не может, но только на одно мгновение. Но если вы их об этом спросите, они вам скажут, что ничего подобного.
И к тому же кратковременная потеря сознания – это далеко не самое плохое, что с тобой может случиться в полете. С каждым летчиком это рано или поздно случается, хотя, конечно, не так часто, как у ребят со «Штук». Я вообще полагаю, что машины в этом отношении гораздо более замечательные создания, чем люди. Я не понимаю, как они все это выдерживают. Иногда кажется, машина вот-вот развалится на части от перегрузок. Но не разваливается никогда. Это немецкая наука.
Англичане кое-чему учатся. Их никак не назовешь дураками. Каждый день они придумывают что-нибудь новенькое, так что если бы они спохватились лет десять назад, то сейчас бои здесь были бы посерьезней. Мы эти десять лет не потеряли, а за год или за два они нас, конечно, не догонят. Но они, надо сказать, учатся. Например, техника прожекторного поиска. Когда раньше мы летели над английской территорией, перед нами просто маячило несколько прожекторных лучей, так что увернуться от них было проще простого. Теперь они действуют совсем по-другому. Они дожидаются, пока мы не будем почти точно над ними, а потом одновременно вспыхивает вся цепь прожекторов и отрезает целый сегмент неба. Конечно, летая внутри этой зоны, ты все еще остаешься в темноте, но ты не можешь вырваться незамеченным. К тому же у них есть еще прожектора, которые не задействованы в выделении зоны и которые по определенной системе эту зону прочесывают. Не такая уж плохая идея. Оно конечно, одно дело тебя засечь, и совсем другое дело в тебя попасть. Но чувство, прямо скажем, далеко не из приятных, когда штук пятнадцать или того больше ярких лучей внезапно пронзают небо, захватывают тебя и не отпускают, что бы ты ни делал. Когда привык, не обращаешь внимания, но первые несколько раз прошибало холодным потом.
Все теперь не так, как было в моем старом экипаже. А особенно то, что мы теперь почти друг с другом не разговариваем. Бывшие мои товарищи обычно болтали без умолку по пути домой, вроде мы на прогулке в лесу. Особенно Зольнер, тот никогда не уставал рассказывать истории. Постоянно болтал про свой Гамбург, про Репербан,[31] про девочек, с которыми он заигрывал. Иногда он так увлекался пересказом своих приключений, что оберлейтенанту Фримелю приходилось его останавливать. «Нам не нужны все подробности», – говорил обер-лейтенант со смехом. Мы совершенно забывали, что сидим в боевой машине, которая все еще находится над вражеской территорией, и что в любой момент мы еще можем попасть в черт знает какую заваруху. Зольнер мог рассказывать до бесконечности; другие тоже что-то рассказывали, но у него это получалось как-то смешнее.
А сейчас никто ничего не рассказывает. Наверное, Бибер и мог бы, но это было бы как-то не к месту. Я думаю, мы еще не знаем друг друга достаточно.
Бывает, какая-нибудь из наших машин гибнет прямо у нас на глазах. Иногда это происходит так быстро, что у экипажа даже нет времени выпрыгнуть. Иногда задымление бывает такое сильное, что люди теряют сознание, прежде чем успевают что-то сделать. Несколько раз такое случалось близко от меня, и казалось, протяни руку – и человек за нее ухватится. Но сделать мы не можем ничего. Наша война очень сильно отличается от боя на земле или даже от морского боя. Когда корабль тонет, а ты рядом на другом корабле, все-таки можешь вытащить своего товарища из воды. Или когда человек получает пулю в ногу и падает на землю, всегда есть кто-нибудь, кто вынесет его из-под огня, притащит в госпиталь или куда-нибудь вроде того… Но в небе никто ничего не может сделать для товарища.
Мне надо бросить думать об этих вещах. Ничего изменить нельзя. Как бы то ни было, утешением нам служит то, что на каждого сбитого нашего приходится пять сбитых врагов. А может быть, и больше. И хватит об этом.
На обратном пути оберлейтенант написал доклад и дал его Рихтеру для передачи на базу по рации. Потом в столовой Рихтер сказал мне, что оберлейтенант был очень неосторожен. Говорит, британская разведка прослушивает все наши переговоры. Я спросил его: «Разве в докладе было нечто такое, что надо было держать в секрете?» Он сказал, что нет, но если бы был какой-нибудь секрет, то англичане могли бы его перехватить. Тогда я просто сказал ему, что оберлейтенант знает, как поступить в любом случае, и сам отвечает за свои действия.
Этот Рихтер мне не нравится. Он всегда делает такой вид, будто знает больше, чем остальные. Все мы, конечно, знаем, что враг прослушивает наши радиопереговоры, точно так же, как мы прослушиваем все, что летчики противника говорят в эфире. Это известно и двухлетнему ребенку. Не Рихтеру нам об этом напоминать.
Может быть, я несправедлив к Рихтеру. Возможно, он руководствуется добрыми побуждениями. К тому же меня не интересует, что именно он пытается нам доказать. Я выполняю свои обязанности, и до свидания. Хотя, конечно, так не должно быть, и обычно это не так. Мы должны быть единым экипажем, а сейчас мы просто пять человек в одной машине. Я не знаю, что остальные думают по этому поводу, но я понимаю это так. Наш оберлейтенант серьезный человек, в этом нет никаких сомнений. И Макс Бибер тоже приятный парень. Но я их не знаю. Я хочу сказать, я не знаю их по-настоящему. Если завтра в машине окажутся четыре других человека, то вряд ли это замечу. То есть я, конечно, замечу, но мне будет все равно.
7 сентября 1940 г.
КАК ОБРАЩАЮТСЯ С НЕМЕЦКИМИ ПЛЕННИКАМИ
Странный парень этот Рихтер. Если встретишь его на улице, то вряд ли вспомнишь о нем потом. Но через несколько дней знакомства начинаешь понимать, что это не тот человек, на которого можно не обращать внимания. Я не знаю, смогу ли объяснить это. Рихтер довольно маленький и тощенький. Лицо как у школьного учителя. Вид несколько коварный, как будто он собирается поймать тебя на вопросе, на который ты не сможешь ответить. Возможно, это из-за его глаз. Я так и не уяснил себе, какого цвета у него глаза. Как будто одна вода. Очень, очень светлые. И всегда красные, как будто он очень долго не спал. Но глаза у Рихтера красные всегда, выспался он или нет.
Кажется, у остальных отношения с ним тоже не слишком складываются. Я считаю, он ставит себя слишком высоко. Но нельзя же совсем его не замечать. Но разговаривать с ним ужасно тяжело. Был, например, случай по поводу моего дневника.
Вчера вечером я сидел и писал, он подошел ко мне и заметил, что у меня, наверное, не сосчитать подружек, раз я постоянно пишу письма. На самом деле он, конечно, видел, что я пишу не письма. А я понимал, что он просто хочет, чтобы я ему это сказал. Так что я сделал вид, будто ничего не слышал, и продолжал писать.
Он помолчал некоторое время, а потом не выдержал и напрямую спросил меня, зачем я веду дневник. Я поднял на него глаза и сказал, что, по моим понятиям, это не его дело. Он продолжал стоять. Я спросил:
– Есть возражения?
Он ответил:
– Нет, конечно нет, но ты знаешь правила?
Я, конечно, правила знал. В них нет никаких запретов на ведение дневников. И я точно знал, что сотни ребят ведут дневники.
Рихтер, конечно, тоже это знал. Он просто хотел набить себе цену. На этот раз не получилось, но он решил не отступать и собрался по крайней мере меня немного попугать.
Рихтер сказал, что да, он знает, что очень многие ведут дневники. Но его удивляет то, что не предпринимается никаких мер по пресечению этого явления. Это, говорит, в конце концов, не самое безобидное на свете занятие. Я ему говорю, что не вполне представляю себе, в чем может состоять опасность. Мы же не берем свои дневники в полет, так что они никак не могут попасть в руки к англичанам. А что касается моего личного дневника, то не было бы ничего страшного, если бы даже с ним и случилась такая неприятность. В нем нет ничего, о чем нельзя было бы рассказать первому встречному, за исключением, правда, того дела с Лизелоттой, так что я не понимаю, каким образом мой дневник может помочь англичанам победить в войне. Рихтер сказал, что дневник может быть потерян или украден, а нам не дано знать, где сидят шпионы и откуда они к тебе подкрадутся. Я подумал, что он шутит, и засмеялся. Но Рихтер был серьезен, как мертвец. Так что я сказал ему, что если он раскроет шпиона, то должен сразу же мне об этом сообщить, чтобы я успел спрятать свой дневник. Однако чувство юмора у этого парня совершенно отсутствовало – он даже не улыбнулся. Подытожил он разговор тем соображением, что все-таки хорошо, что у нас бывают выборочные проверки дневников и записных книжек. Я согласился, что это хорошо.
