Свен Хассель - Легион обреченных
— Теперь нам не хватает только колоды карт.
Карт мы не нашли, однако в водонепроницаемом ящике лежали несколько жестяных банок с молоком, вяленое мясо, галеты и четыре бутылки шнапса. Мы поели, выпили, потом растянулись под парусом на корме и заснули. Проснулись среди ночи от холода. Принялись тузить друг друга, от этого и нескольких добрых глотков шнапса быстро согрелись снова, улеглись опять и заснули. В полдень провели дальнейшее обследование ящиков лодки и на сей раз обнаружили коробку ракет и жестянку с какой-то желтой жидкостью. Ее надлежало вылить в воду, что мы и сделали; маслянистое вещество тут же расплылось громадным ярко-желтым пятном, которое легко заметить с воздуха. С веселыми криками, будто на вечеринке в саду, выпустили несколько ракет. Потом спели немецкую, английскую и французскую песни, принялись за оставшуюся провизию, с удовольствием обжуливая друг друга, но в конце концов поделили ее истинно по-братски и от голода съели все, оставив лишь несколько галет.
После этого заговорили об остальных, главным образом о тех, кого уже не чаяли увидеть в живых.
— Придется писать много писем, когда доберемся до берега, — сказал Порта, — всем матерям, невестам, женам.
Урсула.
На другое утро мы допили шнапс и доели галеты.
— Очередным блюдом будут наши сапоги. Как предпочтешь свои, с трюфелями или с ванильным соусом?
Вскоре мы наткнулись на тело, плававшее в спасательном поясе. С большим трудом втащили его в лодку. Это был унтер-офицер с сильно обожженными ногами и нижней частью живота. В карманах его мы нашли блокнот с записями и адресами, солдатскую книжку и бумажник. Из них выяснилось, что звали его Альфред Кёниг, что он был унтер-офицером в Шестнадцатом артиллерийском полку; служил три года, ему было двадцать два, был женат на Ирме Бартельс из Берлина на год младше его. В бумажнике лежало много моментальных фотографий, где он был снят с белокурой девушкой.
Вещи мы оставили, тело выбросили снова за борт.
— Передай привет всем остальным в этом аквариуме, — сказал Порта. — Я напишу Ирме, что ты погиб геройски; стойкий и одинокий, ты сдерживал превосходящие атакующие силы противника четыре дня, пока не упал с пулей в сердце, мгновенно убитым. Да, я знаю, что нужно, дабы твоя маленькая Ирма могла с гордостью говорить подругам, что ее Альфред достойно встретил смерть, сражаясь за свое гнусное великое отечество. Ни слова о том, что его сперва зажарили, как гуся, а потом долго вымачивали в море. Твоя Ирма, наверное, лежит сейчас в Берлине, только и думая с тоской о своем Альфреде. Она перечтет твое последнее письмо, где ты писал, что здоров, что верен ей, только о ней и думаешь, поэтому тебе даже не придет в голову сунуть нос или еще что в соблазны Неаполя. Потом смахнет слезу и позволит газовщику только снять показания счетчика. Вот такая у Ирмы жизнь. Она каждый день не получает того, что нужно, потому что фюрер отнял это у нее и утопил на дне моря. И когда-нибудь получит армейскую открытку с простым, по-военному кратким текстом:
«Унтер-офицер Шестнадцатого артиллерийского полка Альфред Кёниг пал 30 сентября 1941 года, героически сражаясь за фюрера и отечество»
— с неразборчивым росчерком подписи какого-нибудь гнусного офицера внизу. А под ним набранное изящным готическим шрифтом, словно цитата из Библии:
«Фюрер благодарит вас — Хайль Гитлер!»
Порта громко испортил воздух и оглядел серое однообразие вокруг.
— Пару дней маленькая Ирма будет ходить с красными глазами и этой открыткой в сумочке, кое-кто будет жалеть ее, но очень немногие, поскольку она не единственная, а на всех у человека не хватит жалости; нет, где бы раздобыть полфунта масла? И когда газовщик явится снова, она позволит ему не только снять показания счетчика, и в этом смысле гибель Альфреда окажется для нее благом, так как Альфред приезжал только раз в год, а газовщик приходит каждый квартал и не может пасть за фюрера и отечество, потому что одна нога у него деревянная… Бог весть, может, мы в конце концов окажемся в Испании. Ну, маленькая черноволосая красотка с гвоздикой за ухом, ты…
Меня мучила жажда, и бесконечная похабщина Порты стала действовать на нервы.
— Заткнись, кабан, — раздраженно сказал я. — Как только ты можешь думать о распутстве, когда мы вот-вот протянем ноги от голода и жажды?
— Протянем ноги? Ты в своем уме? Неужели думаешь, итальянские королевские военно-воздушные силы одарили нас этой замечательной резиновой лодкой, в которой мы доплывем до Испании, чтобы ты протянул ноги? Отдал концы посреди итальянского королевского Средиземного моря? Ты спятил, друг. Умереть здесь будет просто оскорблением королю Италии. Интересно, есть ли у королей золотые унитазы с плюшевыми сиденьями?
Он спустил брюки и сидел, выставив голый зад за корму лодки. Волны то и дело шлепали по нему.
— Бррр! До чего щекотно! Но гигиенично. Попробуй. Здоровее, чем в туалете итальянского короля.
— Порта, это уже не смешно.
Его живость ошеломляла, изнуряла; действовала раздражающе, словно белая стена под лучами полуденного солнца. Однако всякий раз, когда возникало желание схватить Порту за горло, меня останавливали его глаза. По ним я видел, что, несмотря на весь его Galgenhumor[19], мы находимся в одинаковом состоянии.
Но все-таки это действовало на нервы, и если б мы в сумерках не увидели вдали корабль, видимо, я набросился бы на него ночью в слепой, безумной ненависти. Мы кричали, размахивали руками, пускали ракеты, и вскоре нас подобрал итальянский эсминец. Под горячим душем мы смыли с волос масло тонувшего судна; нас уложили в сухие, теплые койки, накормили горой спагетти, мы запили ее двумя литрами красного вина; а потом заснули, как убитые. Наутро матросы сказали, что с обоих транспортных судов спасено много людей, что их всех доставили в Неаполь, где вскоре будем и мы. Пришел корабельный врач, осмотрел нас, спросил о самочувствии и с тем ушел. Мы стали разговаривать об остальных. Порта уныло вздохнул.
— Неприятно будет писать жене Старика. Я навестил их, когда был в отпуске; она, Старик, его отец и я сошлись в мнении, что через полгода мы будем дома, потому что война окончится, и у нас начнется революция. Черт! Надеюсь, Королевский пиратский клуб этих макаронников выловил его, и он лежит в какой-то неаполитанской гостинице, пятная свое доброе имя и репутацию в обществе пьяниц, шулеров и распутных женщин… Но какого черта мы хнычем? Конечно же, Старика выловили. Иначе что делать Роммелю в Северной Африке? Ему не управиться без Старика даже с нашей помощью.
В Неаполе мы заартачились и устроили сцену.
— Плевать мне, что вы майор. Пока не узнаем, где Старик, для нас не существует никакой армии. Мы не ради удовольствия плыли на судне, которое торпедировали, а потом целыми днями целовались со средиземноморскими акулами, и не будем стоять здесь, наживая плоскостопие, ради ваших продовольственных аттестатов и заявок на обмундирование. Старик наш друг, и пока мы не узнаем, что с ним, для нас вы не майор и вообще никто. Будем сидеть здесь и не тронемся с места; можете расстрелять нас, бросить в тюрьму или делать, что вам, черт возьми, угодно.
Мы были, мягко говоря, не совсем в своем уме. Естественная реакция. Лиха мы хлебнули полной мерой. К счастью, все понимали наше состояние, и майор оказался разумным человеком. Отнесся к нам со всей добротой, и мы, узнав, что он находился на другом судне и перенес то же самое, стали менее ершистыми.
Фельдфебель на складе обмундирования, увидев нас, с широкой улыбкой протянул Порте руку. Мы рассказали ему о своем спасении и спросили, нет ли каких вестей о Старике. Фельдфебель сказал, чтобы мы поискали свои вещи, а он тем временем постарается помочь нам. Зашел в свой маленький кабинет, вскоре вышел и пригласил нас зайти и подождать. Он ждал сообщения через десять минут. Угостил нас шнапсом, сигаретами, стал расспрашивать о подробностях гибели судов, но мы почти ничего не рассказали, потому что беспокоились, и десять минут тянулись слишком долго. Казалось, что Старик находится там, но ему не позволяют с нами встретиться. Всякий раз, когда звонил телефон, он словно бы выскакивал оттуда.
— Алло… Да… Где?… Спасибо.
Фельдфебель повернулся к нам. Улыбку его я помню до сих пор.
— Он в одной из флотских казарм в порту.
Мы с Портой выбежали из кабинета, даже не сказав «спасибо»; надеюсь, фельдфебель понял, что причиной тому были не грубость или неблагодарность. На войне друг — совершенно особое существо. Поначалу ты живешь в шумном, отчаянном одиночестве; потом находишь друга и постоянно помнишь, что он в любую минуту может погибнуть, и ты снова останешься один в орудийном громе.
Следующие четыре или пять дней мы провели, слоняясь без дела. Разумеется, посетили Помпеи и поднялись на Везувий, кратер которого, ясное дело, стал жертвой красноречия Порты.
