Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»
Бой длился еще десять-пятнадцать минут. Разогнав истребителей, пара Иванова и пара Маковского снова соединились и вместе с пилотами братских полков били бомбардировщиков. Подошли «мессершмитты», может быть, те же, а может, другие, снова была короткая схватка. Потом пришли «лавочкины». Они набросились на истребителей, разметали их, разогнали и снова все вместе били бомбардировщиков.
— Поработали здорово, — говорит Иванов, — было много горящих машин, много парашютистов. За линию фронта ушло не больше десятка «юнкерсов». Точно могу сказать только одно: в небе было тесно и жарко.
Иванов достает платок, вытирает лицо, шею. Неторопливо, сосредоточенно, будто задумавшись. Вдруг оживляется:
— Да! Видел, как Юра Маковский «Юнкерс» зажег…
— Расскажи, — говорю я Маковскому.
Крупный, медлительный Юра неторопливо расправил прямые широкие плечи, пригладил рыжеватые волосы, начал неспешным басом.
— «Атакуем бомбардировщиков», — передал Иванов и пошел на левую сторону их боевого порядка. Мы с Деминым остались на правой. Пикируем… — Маковский на секунду умолк, сдвинув белесые брови. Вспоминая детали атаки, хлопнул ресницами, неторопливо продолжил: — Пикируем… Я хотел стрелять по ведущему, но он был далеко, а угол я менять не хотел, скорость берег. Ударил ведомого и сразу выскочил вправо и вверх. Чуть было с ним не столкнулся. В последний момент увидел вроде бы вспышку…
Кажется, я понимаю, что там произошло. Маковский пошел в правую сторону… А где в это время был Демин? Если слева и рядом с ведущим, то он должен пройти точно над Юриным «крестником»…
— Повремени, Юра, секунду, — говорю я Маковскому, — давай разберемся в деталях. Демин, ты где находился в эту минуту, что делал? Ты видел, что случилось с бомбардировщиком?
— Не видел, товарищ командир. — Демин смутился, будто его уличили в чем-то не очень хорошем. Продолжает, оправдываясь: — Атака была неожиданной. Мы снижались с очень большим углом. Я находился слева и, так получилось, не успел увеличить дистанцию, выбрать для себя цель. После атаки я сразу пошел вслед за ведущим. Потянул самолет из угла. В этот момент по машине что-то ударило, подбросило вверх, накренило…
Демин вдруг замолчал. Догадка отразилась на его загорелом лице, в горящих, возбужденных глазах. Восторг, изумление, короткая вспышка страха от внезапно осознанной, но уже минувшей опасности…
— Товарищ командир! — Он хлопнул себя по лбу. — Он же взорвался!
Все зашумели, закричали. Кто-то снова начал смотреть капоты, кто-то нагнулся, полез под живот самолета.
— Уразумел, наконец? — говорю я Демину. — Вот она, зенитка твоя. Надо быть повнимательнее. Иначе победа может обернуться бедой, станет причиной не только потери машины, но и гибели летчика.
— В бою все бывает, — говорит Иванов, — и с другом, того и гляди, столкнешься, и с недругом.
— Верно, бывает, — соглашаюсь с Василием. — А почему? Потому что летчик забывает о правилах осмотрительности, а порой увлекается, особенно во время атаки. Думает лишь об одном: сбить, уничтожить.
А скорость сближения, инертность машины, просадку при выводе из пикирования не учитывает. Стреляет почти в упор на недоступно коротких дистанциях. И тем самым ставит себя под удар.
Все соглашаются: что верно — то верно. А я говорю о том, что летчик должен быть и хитрым, тактически грамотным, добиваться успеха в каждой атаке. Но это не значит, что после каждой атаки враг будет гореть или падать: не всегда удается попасть в жизненно важные места самолета. Добиться успеха — это дать почувствовать немцу, что он имеет дело с мастером боя, с асом, ну а если ты видишь, что враг сражен, то зачем подходить вплотную, зачем дожидаться, пока у него отвалятся крылья? Брось его, выходи из атаки и бей другого.
Многие допускают ошибку — бьют до конца, до тех пор пока противник упадет, взорвется, хотя он уже дымит и горит. Почему? Увлекаются. Порой настолько, что забывают о постоянной, снующей рядом опасности — вражеских истребителях, — и сами нередко становятся жертвой.
Недавно был случай в одном из полков нашего фронта. Истребитель атаковал вражеский бомбардировщик, зажег. Самолет падает, а он подошел метров на сто и идет, наблюдает — интересно ему, как тот горит. А может, хотел посмотреть, куда упадет, чтобы после посадки прийти к командиру, ткнуть пальцем в полетную карту и сказать: «Здесь! У дороги!» Так снижались почти до земли, но перед тем как упасть фашистский стрелок внезапно открыл огонь и… нет истребителя, хорошего летчика.
Таковы мои выводы из боя звена Иванова. Сегодня об этом я скажу на разборе полетов. Потолкуем, помозгуем все вместе. Надо, чтобы летчики поняли все и впредь не допускали ошибок, иначе недалеко до беды. А сейчас спрашиваю:
— Каков же итог?
— Сбито два самолета, — говорит командир звена. — «Мессер» и «Юнкерс». А может, и больше. Трофеев много, а чьи? Разобраться трудно. Мы били, соседи били…
В этот раз я не поддержал Иванова. Согласен, говорю, но не совсем. Если во время атаки не сближаться с противником до предела, то можно видеть значительно больше. Иванов немного обескуражен, молчит, в глазах укор: «Вы же не раз говорили…» И этот молчаливый укор выводит меня из равновесия. Могли погибнуть сразу два летчика — Маковский и Демин, и никто бы не знал настоящей причины их гибели. Но я терпеть не могу, когда командир кричит на своих подчиненных. Сам не кричу, другим запрещаю. И сейчас говорю негромко, спокойно, но внутри у меня клокочет.
— Было такое, — отвечаю на молчаливый укор Иванова. — Было. Говорил. И теперь говорю: не увлекайтесь подсчетами сбитых. Пусть их считают немцы. Но я не могу спокойно мириться с тем, когда боевые задачи решаются автоматически, неосмысленно, когда летчик, возвратившись с боевого задания, не думает о проведенном бое, не представляет вновь обстановку и не спрашивает себя: «А все ли я делал правильно?..» Не могу, потому что иначе нельзя. Иначе ничему не научишься, не будешь расти тактически. Эта война — не только война моторов, но и война умов. Надо анализировать маневр, атаку, порядок взаимодействия в группе. Поймите, анализ боев — это путь к мастерству. А где мастерство, там — победа, там — жизнь.
Смотрю на часы. Ого! Сейчас придет Чувилев. А кто у нас на земле? Четверка Короткова. Она в готовности номер один. Звено Иванова, но боеготовых машин только три. Сразу ставлю задачу: в случае необходимости вылетаете парой. Иванов молча кивает.
Внезапно тишину разрывает грохот мотора. Это обычно, когда над точкой слышится гул самолетов, никто на это не обращает внимания. Но сейчас мы все повернулись, как по команде: мотор работал с надрывом, с перебоями, и в довершение к этому за машиной крутился жгут серого дыма. Летчик выпустил шасси, с ходу идет на посадку.
— Кто-то из «серых», — говорит Кальченко.
Верно, кто-то из них. Видно, здорово парня приспичило, если не мог дотянуть до Кащеево. И правильно сделал: зачем рисковать бесцельно, падать на поле, бить самолет? На поле садиться трудно, все изрыто снарядами, бомбами. Кто же это садится?
Самолет приземлился, бежит, уклоняется вправо. Заметно уклоняется. Вот уже сбежал с полосы. Боюсь, как бы в капониры не попал. Побьет машины. Вижу, как борется летчик, — руль поворота отклонен в левую сторону. Но бесполезно, машина не подчиняется, несется точно на капониры. Руль поворота пошел в правую сторону. Летчик действует правильно. Пока скорость была большая, он удерживал самолет от резкого разворота. И удержал. Иначе бы шасси сломались и машина легла на живот. А теперь, когда скорость уже погасла, когда разворот не опасен, летчик, решив уйти от стоянки вправо, направил машину в поле. Кажется, это ему удается. Ну! Еще немного. Еще! Не удалось… Левым крылом ударяет в слежавшийся грунт капонира. Кому же это не повезло?
Сажусь на автомашину, еду к месту поломки. А может, аварии? Не буду гадать, приеду — увижу. Подъезжаю. Меня встречает лейтенант Блинов.
— Откуда? — спрашиваю. — Что случилось?
— Из боя, товарищ командир. Подбили. Шасси выпускал аварийно, тормоза не работают. Кроме того, разбита покрышка. Самолет развернулся…
Блинов летчик обстрелянный, опытный. Однокашник Короткова, Иванова, Василевского. Воевал еще под Калинином. Вполне подошел бы для группы «Меч», но он командир звена в третьей эскадрилье. Нужен и там.
— Понятно, Блинов, и я бы не удержал. Больше никого не подбили?
— Вроде бы нет. Возвращались вместе, сюда завернул по пути, боялся не дотянуть: мотор тоже подбит.
Подходим к машине, смотрим. Обошлось довольно удачно, сломана лишь законцовка крыла. Очень удачно. Завтра машина будет готова, даже если придется менять мотор.
Над командным пунктом взлетает ракета — сиг— нал на вылет. На стоянке в звене лейтенанта Короткова запускают моторы. Вот это денек! Что у меня в запасе? Пара… А где сейчас Чувилев? Не знаю. Ношусь по стоянкам, а что делается в воздухе — не ведаю. Так можно потерять управление. А это дело серьезное. Нет управления — нет боеспособности. Плохо, что я — командир авиачасти — привязан к командному пункту, точнее, к радиостанции. Плохо. А выход есть. Поставить на автомашину. И все. Где бы я ни был — всегда в курсе событий, все слышу, могу подсказать, посоветовать, если нужно — отдать приказание. Выход есть, но нет радиостанции. «Может, и будет, — сказал мне комдив, — но не сейчас, подожди. Разбогатеем немного — дам». «Я-то могу подождать, — сказал я комдиву, — но дело не может». Он отмолчался. Но мой инженер обещал: «Раздобудем. Когда находитесь в воздухе, смотрите чаще на землю, ищите, может, кто сел вынужденно. Съездим туда, привезем радиостанцию». Оказалось, что это не просто. Летчики садятся на поле только тогда, когда машина вообще не способна лететь. Не садятся, а падают. Какая же радиостанция целой останется?..
