Бен Макинтайр - Операция «Фарш». Подлинная шпионская история, изменившая ход Второй мировой войны
В каком-то смысле история Билла Мартина была слишком закругленной. В ней не было ни к чему не относящихся деталей. В карманах и бумажнике любого человека, как правило, имеется хотя бы что-то малозначительное или не поддающееся простому истолкованию: неизвестно чья фотография, трудночитаемая записка себе для памяти, скрепки, пуговица. В карманах Мартина не было ничего лишнего или необъяснимого, ничего неожиданного или бессмысленного. В частных письмах нет ни неясных намеков на третьи лица, ни шуток, понятных только в узком кругу, ни орфографических ошибок — а ведь эти качества часто отличают подлинную корреспонденцию от поддельной. Все взаимосвязано, все сходится. Есть избыточные детали. Разве стала бы реальная Пам уточнять, что работает в «госконторе»? Билл наверняка это уже знал. Разве стал бы ювелир повторять на счете текст, который он выгравировал на кольце? Искривленный ум разведчика во всем, что выглядит закругленно и безупречно, склонен подозревать фальшивку.
Безупречным сюжет, однако, не был. Более того, он содержал кое-какие потенциально катастрофические промахи. Майор Мартин завещал деньги своему «денщику», но офицер британской морской пехоты никогда не употребил бы слова «денщик» — только «помощник морского офицера» (ПМО). Почему он уплатил за рубашки наличными (в военном ателье, где офицерам на действительной службе охотно шили в кредит), если он сильно превысил банковский кредит да еще был должен 53 фунта за кольцо?
Что было еще намного опаснее, сюжет не выдержал бы даже поверхностной проверки, если бы ею занялись немецкие шпионы в Великобритании. Один-единственный телефонный звонок по номеру Огборн-Сент-Джордж, 242 показал бы, что там знать не знают ни про какую Пам. Один-единственный взгляд на книгу постояльцев отеля «Черный лев» показал бы, что никакой мистер Дж. С. Мартин 13 апреля в нем не останавливался. Даже не самый хитроумный агент мог бы позвонить С. Дж. Филлипсу на Нью-Бонд-стрит, поинтересоваться, в какой срок он ждет платежа за кольцо, и услышать в ответ, что такого кольца продано не было.
Монтегю и Чамли не опасались разоблачений со стороны вражеских агентов в Великобритании по той простой причине, что не верили в их существование. «Это была почти полная безопасность, — пишет Монтегю. — Мы могли подсовывать врагу все, что захотим». Действительно, из нескольких сотен шпионов, которых немцы сбросили с парашютом, переправили в страну морем или тайком доставили иным путем, все, кроме одного, были схвачены, а этот один — найден в бомбоубежище покончившим с собой. Немцы просто-напросто не имели в Великобритании разведывательной агентуры. К марту 1943 года в «системе XX» действовало так много двойных агентов, что «Мастерман поднял вопрос, не „ликвидировать“ ли часть наших агентов как ради большей эффективности, так и большего правдоподобия». «Был сформирован подкомитет по ликвидации», который «раз в несколько месяцев» приканчивал одного липового агента.
Каждый вечер Монтегю возвращался домой на велосипеде с чемоданчиком, полным секретов, уверенный, что является «единственным сотрудником службы дезинформации, ежедневно имеющим дело со всем объемом специальных разведданных» и что его секреты находятся в полной безопасности. Однако в Лондоне было много шпионов из якобы нейтральных стран — стран, с удовольствием делившихся информацией с державами Оси. А еще Юэн Монтегю ведать не ведал, что один шпион действует под самым его носом. С этим человеком у Юэна было много общего: пристрастие к экзотическим сортам сыра, интерес к настольному теннису, отец, мать…
Айвор Монтегю был помешан на клубах: одни он основывал сам, в другие вступал. После Лиги любителей сыра и Английской ассоциации настольного тенниса пришел черед Ассоциации киномехаников, Зоологического общества, Марилебонского крикетного клуба, редакционного совета журнала «Лейбор мансли», Всемирного совета мира, Общества друзей Советского Союза, Саутгемптонского объединенного футбольного клуба, Общества культурных связей с Советской Россией и Вулиджско-Пламстедского филиала Антивоенного конгресса, где Айвор Монтегю был председателем.
Он, кроме того, вступил в не столь публичный и еще более эксклюзивный клуб, став агентом советской военной разведки.
Отчасти в пику своим аристократам-родителям Айвор Монтегю с юных лет проявлял очень сильный «энтузиазм в отношении всего советского» и склонность к политическому радикализму. В 1927 году к двадцатитрехлетнему Айвору обратился Боб Стюарт, один из основателей Коммунистической партии Великобритании и вербовщик советских агентов в Соединенном Королевстве. Стюарт сказал Монтегю: «Мы получили предложение от Коммунистического интернационала немедленно послать вас в Москву. Как скоро вы сможете выехать?» В Москве Айвора всячески ублажали и обхаживали: он играл в настольный теннис в здании Коминтерна с «лучшими игроками Москвы», ходил в Большой театр, смотрел революционный парад с почетной трибуны на Красной площади. Кто-то в высшем руководстве Советского государства обратил на Айвора Монтегю пристальное внимание.
После возвращения Айвора в Европу его кинематографическая карьера развивалась так же удачно, как и его деятельность в области настольного тенниса; он продолжал изучать мелких грызунов и пропагандировать советское кино. Его увлеченность коммунистическими идеями все возрастала. В 1929 году он начал переписываться со Львом Троцким, революционером и бывшим большевиком, к тому времени исключенным из компартии и проживавшим в изгнании на турецком острове Принкипо.
«Дорогой товарищ Троцкий! — писал ему Айвор 1 июля. — Позвольте мне предложить свою бескорыстную помощь… Я буду рад принести пользу любым возможным способом».
Троцкий ответил в дружеском тоне, и между ними завязалась совершенно невероятная, казалось бы, переписка. Айвор вознамерился посетить изгнанного советского революционера лично. Он обставил свою поездку на Принкипо как невинное путешествие молодого идеалиста, изучающего различные течения в российском коммунизме. Но представляется более вероятным, что его послала к Троцкому Москва, чтобы он вошел к нему в доверие и сообщал о его деятельности. В Стамбул Айвор приехал в проливной дождь («как Эдинбург в худшем его варианте») и нанял лодку, чтобы добраться до острова. «Виллу охраняли двое турецких полицейских. Меня встретила госпожа Троцкая, невысокая женщина, удрученная на вид. Затем появился Троцкий, и мы стали разговаривать».
Они проговорили до глубокой ночи о невзгодах, испытанных Троцким, о его сторонниках, высланных в Сибирь, о его желании установить контакт с Христианом Раковским, болгарским большевиком, который впоследствии погиб от рук сталинских палачей. В конце разговора Айвору был дан заряженный пистолет, «чтобы я положил его под подушку в порядке предосторожности против убийц» (позднее — в 1940 году — Троцкий был убит в Мексике). Айвор не мог уснуть: «Я не знал, какие меры предосторожности мне принять против револьвера, и был в ужасе».
Утром Троцкий и Айвор отправились на лодке ловить рыбу в Мраморном море. Турецкие охранники гребли. Беседа о политике продолжалась. Погода была отвратительная. Они ничего не поймали. «Таким, — писал Айвор, — я запомню его навсегда: наше утлое суденышко опасно взлетело на гребень волны и вот-вот с размаху ударится об ужасающую скалу, Троцкий, напоминая орла, восседает на корме и с громогласной повелительностью, какой хватило бы, чтобы командовать армией, кричит по-турецки отчаянно гребущим полицейским что-то вроде: „И-и раз!.. И-и раз!“»
Встреча с Троцким стала для Айвора поворотным пунктом. Монтегю высоко оценил эту «завораживающую, властную личность», но его «оттолкнуло самолюбование» Троцкого, обнаженные амбиции революционера, оказавшегося не у дел: «Я понял теперь, почему его нельзя было оставлять в партии: его самомнение подмяло под себя его мысль». Айвору не исполнилось еще и тридцати, но он уже был дисциплинированным партийцем и убежденным сталинистом. Троцкий понимал, что Айвор — добровольное орудие советского режима. В 1932 году он писал: «Айвор Монтегю испытывает (или испытывал) ко мне некую личную симпатию, но сейчас его даже в таких мелочах парализует его верность партии».
Эта верность стала теперь абсолютной и непоколебимой: он выступал с речами, писал брошюры и снимал фильмы в коммунистическом духе. Но более скрытые — и опасные — проявления его партийной дисциплинированности оставались тайной всю его жизнь.
МИ-5 заинтересовалась достопочтенным Айвором Монтегю еще в 1926 году, когда было перехвачено письмо, написанное им члену советской торговой делегации в Великобритании, с просьбой выхлопотать разрешение посетить Москву. «Ищейки» немедленно начали перлюстрировать почту Айвора и следить за его перемещениями; было доложено, что «Монтегю с некоторых пор известен как человек, связанный с высшими кругами коммунистической партии». Его поведение было откровенно подозрительным: он посещал радикальные собрания, играл в настольный теннис, переводил французские пьесы, общался с киноактерами и режиссерами левых взглядов, носил длинное монгольское кожаное пальто и распространял советские фильмы. В МИ-5 его переписку с Троцким копировали и подшивали к его растущему досье. В отчете особого отдела полиции, датированном 1931 годом, чувствуется антисемитский душок: «У Монтегю темные курчавые волосы, внешность типично еврейская. Глаза темно-карие, лицо бледное. Он обычно довольно грязен и неряшлив».
