Олег Курылев - Суд над победителем
— Это идея князя — тащить сюда, за сотни километров еле живую старуху? Или ваша инициатива? — жестко спросил он Олонберга.
— Что вы такое говорите? Графиня сама изъявила желание…
— Но я ее увижу?
— Не знаю, — Олонберг развел руками. — Возможно…
— Ладно. У вас есть еще вопросы?
— Да… собственно, это все, — проворчал адвокат. — В мою задачу входило разыскать вас, что я и сделал. Князь ждет встречи с вами в Копенгагене. Что ему передать?
— Передайте, что я обязательно заеду, как только освобожусь. Но сегодня я обязан вернуться в Ринкабю. У меня увольнительная до 18-00, и мне не хочется сидеть в карцере за опоздание. Вы знаете, какие у нас там порядки? О-о! Вы ничего не знаете! — Вошедший в роль Шеллен уже готов был нести что попало, лишь бы отвязаться.
— Но позвольте, какая увольнительная, господин фон Плауен? — Окончательно растерявшийся Олонберг принялся вытирать носовым платком влагу на мощном загривке. — Сегодня же мы договоримся, и вас передадут английским властям. Уже через несколько дней вы сможете поехать в Германию. Правда, ваши поместья вместе со всей Саксонией оказались в Советской зоне, так что туда вам лучше не возвращаться…
— Ну, с этим я как-нибудь разберусь без вашей помощи.
Отворилась дверь, и вошел крайне расстроенный «мажордом». Он был без плаща и фуражки, в расшитом серебряными позументами черном сюртуке и брюках с узкими серебряными лампасами. «Одно из двух: придворный или дипломат», — решил Алекс.
— Что с вами, граф? — рискуя попасть впросак, первым озабоченно спросил он. — На вас лица нет.
— Горе, господа! Несчастье! Луиза очень плоха. Генрих, пойдемте скорее. Она хочет вас видеть.
Они вышли в коридор. Алексом овладело смятение: что, если его появление убьет несчастную женщину? Судя по всему, она одинока и потому так участлива к судьбам своих сестер и племянниц. Имеет ли он моральное право заходить в своем маскараде так далеко? Не лучше ли прямо здесь, в коридоре, остановиться и сказать: «Господа, я не Генрих фон Плауен. Зовите полицию — я хочу во всем признаться». Но он этого не сделал. Проклятая газета с фотографией спутала все его планы.
Они вошли в большую залу, где тихо перешептывались не менее десяти человек. Все обернулись, воззрившись на немецкого офицера, словно на пришельца из прошлого. Граф Адельсвард взял Алекса за локоть и повел вглубь залы к раскрытой двустворчатой двери, за которой, по всей видимости, располагались спальные покои. Там было еще несколько человек, вероятно сиделки и доктора, которые при появлении графа и немецкого летчика отступили от большой кровати. Среди белых наволочек, пододеяльников и простыней Алекс сразу увидал худое, морщинистое, будто вырезанное из слоновой кости лицо, над которым торчало несколько нелепых пучков седых волос. На подушках, чуть в стороне лежал скомканный рыжеватый парик. Шеллен вздрогнул — на него были устремлены два глаза: один полуприкрыт, другой смотрел пристально, не мигая.
— Луиза, это сын Паулины, посмотри на него, — дрожащим голосом произнес граф. — Ты помнишь мальчика, что в тридцать шестом, в Берлине, в отеле «Кайзерхоф» пролил кофе на скатерть?… Это он. — Адельсвард наклонил голову к плечу Алекса и прошептал: — Подойдите ближе.
Шеллен одернул полы мундира и сделал несколько шагов к кровати. На самом ее краю его взгляд остановился на синевато-белой морщинистой обнаженной руке, лежавшей на одеяле с вывернутой вверх ладонью. Клочок окровавленной ватки возле сгиба локтя, подрагивающий большой палец и едва слышимое учащенное дыхание. «Да она и впрямь умирает», — подумал он и мельком оглядел присутствующих. В свою очередь все они смотрели на него и чего-то ждали.
— Простите, — прошептал Алекс и, опустившись на колени, взял в свои ладони эту неестественно вывернутую и совершенно уже окоченевшую кисть руки с подрагивающим большим пальцем.
Рука едва заметно дрогнула. Он склонил голову и стал поглаживать ее, думая о чем-то своем. Он вспомнил мать и представил, как умирала она, одна в своей спальне, задыхаясь и сжимая окровавленными пальцами простыни. В этот момент рядом не оказалось даже Эйтеля, ее любимого Принца. Он был вызван для прохождения медицинской комиссии и отсутствовал всего одну ночь, не зная, что она будет последней ее ночью. Воспоминания о матери сдавило Алексу горло. Могла ли она, театральная королева, не раз так красиво умиравшая на сцене, представить, что ее собственная смерть станет столь мучительно одинокой. Трое любимых мужчин, два сына и муж, находятся в этот последний ее час где угодно, только не с ней. Как, должно быть, молила она в свою последнюю минуту Пресвятую Деву Марию, чтобы дверь ее спальни отворилась и кто-нибудь из них вошел и бросился к ней. Как легче было бы ей тогда.
Он снова взглянул на женщину. Алекс не был слабохарактерным слюнтяем и не раз видел смерть в самых страшных ее проявлениях. Но если при виде заваленных изуродованными трупами улиц Дрездена его сердце каменело, то сейчас оно готово было остановиться, только бы у постели этой женщины стоял сейчас на коленях настоящий, живой и плачущий Генрих с дурацким номером 26.
Он вдруг ощутил какое-то движение. Кто-то резко дотронулся до его плеча. Алекс поднял лицо — откинув голову вправо, она смотрела на него и улыбалась, а по ее щекам из мертвых уже глаз текли слезы.
— Она тебя узнала, мой мальчик, — всхлипывая, говорил граф Адельсвард, когда они медленно шли через залу. — Она умерла с мыслью, что ты жив. Слава Всевышнему, мы успели.
Потом они сидели в диванной гостиной. Граф Адельсвард, адвокат Олонберг со своим помощником, сам Шеллен и еще три человека в стороне, обсуждавших отправку тела и предстоящее погребение. Осунувшийся Адельсвард, несмотря на только что сделанный звонок королю, вызвал фельдкурьера и отправил с ним депешу с описанием печального известия. После этого, промокнув платком влажные глаза, он повернулся к Алексу:
— Почему вы не хотите поехать в Копенгаген? Там вас ждет Генрих IV. Я не знаю, какие между вами отношения, но ведь это он инициировал ваши розыски и лично встречался с графом Бернадотом.
Алекс не хотел ехать на встречу с новым главой дома (к которому не принадлежал) по одной причине: уж там-то его мгновенно выведут на чистую воду. Чудесных стечений обстоятельств, подобных сегодняшним, больше не будет. Но, если раньше он этого не только не опасался, но даже желал — да, он не Генрих, он Алекс Шеллен, пленный британский пилот, — то появление на свет проклятой геббельсовской газеты с описанием его подвига (да, да, именно подвига, о котором, тем не менее, никто не должен знать) меняло все дело. Теперь разоблачение будет уже двойным — он и не Генрих фон Плауен, и не пленный британский пилот. Он, Алекс Шеллен, предатель и перебежчик. Такое разоблачение не оставляло надежды. А ему, не чувствовавшему за собой личной вины, не хотелось умирать в позорной петле, расплачиваясь за чужие преступления. Нет, он не фанатик, готовый безропотно взойти на костер. Он хотел жить, цепляться за жизнь, выкручиваться до самой последней возможности. В результате его предательства спасены тысячи, быть может десятки тысяч, людей. Неужели это не дает ему права на ложь во имя собственного спасения!
Отныне у него был один выход: вернуться в Ринкабю, достать другие документы и, улучив подходящий момент, уже с ними или, на худой конец, вовсе без ничего заявить о себе как о британском военнопленном. Никаких Генрихов! Имя Алекса Шеллена не должно ассоциироваться со ставшим ему почти ненавистным именем фон Плауена. Только тогда есть надежда, что газета с его фотографией останется никем не замеченной.
— Скажите, граф, вы имеете отношение к здешней политике? — игнорируя вопрос Адельсварда, спросил Алекс. — Скажем, к шведской дипломатии?
Тот покачал головой:
— Я всего лишь камердинер его величества.
«Все-таки — мажордом», — мысленно подтвердил свою первую догадку Алекс.
— Но связи или хотя бы знакомства в правительстве у вас имеются? — спросил он.
— В нынешнем?… Я, конечно, знаком с некоторыми социалистами, но…
— А в парламенте?
— В риксдаге? Генрих, что вас конкретно интересует?
— Меня интересует, кто и почему хочет выдать всех интернированных в Швеции немцев русским? Как ваш некоронованный король[13] пошел на это и почему о принятом уже полгода назад решении мы, да и ваш народ, ничего не знаем?
— Ну, во-первых, — вмешался в разговор Олонберг, — нашему народу нет до вашей выдачи никакого дела. Все озабочены судьбой прибалтийских добровольцев. А во-вторых, от вас это скрывают по вполне понятным причинам.
— По каким?
— Да хотя бы по экономическим — чтобы не ставить вокруг лагерей вышки с пулеметами.
После этих слов Олонберг развернул газету и нарочито уставился в нее. Алекс встал и надел пилотку.
