Генрих Гофман - Герои Таганрога
— Безобразие! — кипел Николай. — Я буду жаловаться.
— Подожди, — сказал брату Юрий. Он подошел к столу, собрал все имеющееся на столе столовое серебро и протянул его офицеру.
— Вот все, что мы можем пожертвовать великой Германии, — сказал он, улыбаясь, офицеру.
— О... о... гут... Карашо! — закивал офицер. По его лицу расползлась довольная улыбка. Видно было, что офицер обрадован, — конфликт закончен. Он незамедлительно подал команду: солдаты, щелкнув каблуками, вышли из комнаты. Лейтенант раскланялся и вместе с переводчиком ушел вслед за ними, унося столовое серебро братьев Кирсановых.
— Зачем ты это сделал? — с возмущением спросил Николай.
Юрий ничего не ответил. Он был бледен.
— Не очень-то это вяжется с хвастливой речью немецких правителей, — раздраженно продолжал Николай. — Немецкая армия дошла до того, что по квартирам собирает столовые приборы...
— Чему ты удивляешься? У них весь металл расходуется на оружие. Поэтому они и выигрывают войну. Разве сейчас в вилках дело? — Дмитрий подошел к столу и, взяв единственную забытую вилку, взвесил ее в руке. — Из такой три-четыре пули отлить можно.
— А вы обратили внимание, какой галантный офицер? — заметила жена Алексея.
— Не вынес бы я ему ножи и вилки, посмотрели бы вы, каков он на деле, — усмехнулся Юрий.
— Вы с Николаем так критикуете немцев, будто с нетерпением ожидаете возвращения большевиков, — недовольно проговорил Алексей. — А между тем нам отступать некуда. Как говорят, мосты сожжены.
— Да, — торопливо согласился Николай. — Но меня возмущает эта немецкая чванливость. Кричат о победе над миром, а у самих нет даже вилок, нет теплой одежды.
— Зато у них есть танки и пушки, — вмешался Дмитрий. — У них есть порядок. А у большевиков только бутылки с горючей жидкостью и зажигательные речи комиссаров. К счастью, их уже никто не слушает. У меня на заводе работают пленные. Один из них рассказывал, как они перешли к немцам... Убили своего командира и перебежали сюда. Удивляюсь, как в этих условиях красные еще сопротивляются...
— А ты не удивляйся, — ответил Николай. — Если немцы будут и дальше так же себя вести, я тоже начну сопротивляться. Пойми, я потомственный дворянин, занимаю руководящее положение в бургомистрате и должен бегать, как мальчик, по приказу любого лейтенанта. Они не скрывают своего пренебрежения к каждому русскому, даже к тем, кто готов служить им верой и правдой. И мы должны, наконец, твердо заявить о себе. Если освободительная миссия господина Гитлера не блеф — я его покорный слуга, если это лишь ширма — простите... Я не намерен быть рабом немецких колбасников...
Резкие залпы зенитных орудий, от которых задребезжали стекла в оконных рамах, прервали спор. Над городом, словно напоминая о предстоящем возмездии, вновь появились советские самолеты. От взрывов бомб содрогались стены. В комнате наступила тишина.
— Интересно, чем же мы будем есть? — растерянно глядя на стол, произнесла хозяйка.
VII
В небольшом белом домике в Котельном переулке собрались братья Афоновы. Их тоже было четверо, и старшего тоже звали Дмитрий. Только он один и отсутствовал в этот новогодний вечер — сражался на фронте в рядах Красной Армии. За столом, рядом с отцом — старым потомственным рабочим металлургического завода имени Андреева — сидели Александр, Константин и Андрей. Последний был самым младшим в семье.
Мать — невысокая, худенькая женщина — уже закончила кухонную возню и, поставив рядом с селедкой большой чугунок вареного бурака, присела к столу.
— Ешьте. Больше ни на что не заработали, забастовщики неугомонные, — сказала она, несмело поглядывая на мужа.
Семен Терентьевич не спеша достал из кармана старый кожаный футляр, вытащил из него очки, перевязанные у переносья суровой ниткой, и, надев их, протянул руку к бутылке. Молча наполнил самогоном небольшие лафитники, поставил бутылку на прежнее место и торжественно произнес:
— Чтобы в новом году наш Дмитрий вернулся с победой!
Одним большим глотком он опростал лафитник, закусил ломтиком лука, спросил:
— А ты, мать, почему не пьешь?
— А я сроду-то не терплю эту гадость. А теперь, при немцах, и подавно не буду.
— А я думал, с забастовщиками не хочешь, — его глаза весело заблестели, улыбка разгладила морщинки на лбу. — Только пойми, мать. Не хочу я для фашистов железо катать. Они из него ружье сделают, а из того ружья в твоего же сына стрелять почнут. Мою же власть расстреливать будут. Понимаешь? Вот и подумай, работа это или сплошное что ни на есть предательство?
— А жрать что будете? — сердито вскинулась на него жена. — Все нажитое, почитай, наполовину на базар снесли...
Семен Терентьевич спокойно достал из чугунка бурак, положил на тарелку и, кивнув на одного из сыновей, ответил:
— Вон Александр зажигалки мастерить начал. Ходовой товар. Глядишь, и мы с Костей чего-нибудь придумаем, — он посмотрел на свои руки. — Они у меня работы не боятся, было бы на кого робить.
В каждом жесте, в каждом движении этого пятидесятилетнего человека чувствовались спокойствие и необоримая уверенность в своих силах. Казалось, ничто не в состоянии вывести его из себя. И хотя посеребренные виски, глубокие морщины у глаз говорили о нелегко прожитой жизни, он, казалось, не унывал. Сыновья же, напротив, хмуро поглядывали на отца.
— Чего, Константин, пригорюнился? — спросил Семен Терентьевич.
— А чему, батя, радоваться? Витасику и годика нет, — вспомнил он сына. — Ему молока надо. А где его взять, молока-то? Валя совсем измучилась.
И без того удлиненное лицо Константина вытянулось еще больше, резко обозначились скулы, глаза у него были грустными.
В этом году ему исполнилось двадцать. Женился он рано. И теперь не только семья — война взвалилась на его неокрепшие плечи. Будто недавно еще гонял голубей, и никаких забот, кроме учебы. После школы устроился на завод, гордился рабочим званием. А тут — на тебе... Немцы. И завод стал не в радость. По примеру отца не пошел наниматься к фашистам. Только что теперь делать, как жить, как кормить семью?
Где-то в глубине души он понимал, что не должен сидеть без дела. В Красную Армию его не взяли, потому что броня была — работал на оборонном заводе. «Старший брат бьет немцев на фронте, а мы попробуем здесь», — частенько прикидывал он. И хоть спрятал комсомольский билет в надежное место, помнил о нем всегда.
— Может, пойти на завод работать? — сказал Константин. — Там незаметно и навредить можно. А все же пайком оделят.
И мать, и братья глянули на Константина с надеждой. Только отец поморщился. Он молча разлил по лафитникам остаток самогона, потом строго спросил:
— Перед братом-то как оправдаешься? Иль не веришь, что он вернется?
— Делами своими оправдаемся. Ретивых не так уж и много. Если людей подобрать...
Он не договорил. В дверь постучали.
— Кто там? Входи! — крикнул Семен Терентьевич.
В комнату вошел человек, до глаз обмотанный серым шарфом.
Афоновы насторожились.
— А-а! Все семейство в сборе. Привет от родственников, — проговорил вошедший, разматывая шарф. Он неторопливо стряхнул с шапки снег. — Ишь, как метет!
— Василий! Никак ты? — удивился Семен Терентьевич, признав племянника.
— А кто же? Я, дядя Семен, я. Собственной персоной.
Они обнялись.
— Проходи, проходи к столу. Андрейка, тащи табуретку с кухни!
Сняв пальто, Василий подошел к столу и, потирая покрасневшие от мороза руки, сел на стул. И лицом, и невысокой коренастой фигурой, и неторопливыми жестами он походил на Семена Терентьевича. Он походил на него больше, чем родные сыновья. И хотя было ему всего тридцать два года, выглядел он старше: морщинки, лучами расходившиеся от глаз, и небритые, покрытые светлой щетиной щеки старили его.
— Значит, справляем новогодний праздник? — покосился он на лафитники с мутноватой жидкостью.
— Надо же для порядку, — смутился Семен Терентьевич. — А тебя как в Таганрог занесло? Я-то думал, ты на ту сторону подался. Выпей и рассказывай.
Василий взял из рук Андрея протянутый ему лафитник, чокнулся с каждым и маленькими глотками, не морщась, выцедил крепкий самогон.
— За наше с вами здоровье!.. Будь они трижды прокляты! — сказал он, ставя лафитник на стол. — Еле ноги унес из Матвеева Кургана.
— Пошто ты с Красной Армией не ушел? Ведь ты секретарь райисполкома, коммунист. Немцы ноне таких не жалуют. Аль две головы на плечах имеешь?
— Уходил, дядя Семен, уходил. А потом обратно решил вернуться. Потому что надо же кому-нибудь и здесь праведный суд вершить. Соображаешь? Вот и пришел в родной город. Дел и здесь много. — Василий умолк.
Ему не хотелось рассказывать о провале курганского подполья.
История эта была тяжелая. Подполье было плохо организовано: люди проверены наспех, слабо знали друг друга. Василию неожиданно для него самого предложили остаться в Матвееве Кургане до прихода немцев. Он был утвержден в должности начальника штаба подпольной организации.
