Александр Дудко - Аргентовские
Лавр ответил коротко.
Легкая тень скользнула по лицу Пляхинского, когда он услышал, что матрос хочет стать милиционером.
— Что вы можете?
Вопрос прозвучал жестко. Аргентовский пожал плечами.
— Если начистоту, не подходите вы для нашей службы. Следственной практики нет, постовым — рост не позволяет…
Лавр густо покраснел, будто его уличили в нехорошем. Рост ему никогда не ставили в вину. Средний. Силой тоже бог не обидел. К тому же, владеет приемами джиу-джитсу и карате. Грамотный. Два класса церковно-приходской школы, педагогические курсы и в консерватории учился…
Лавр молча встал и хотел уйти, но Пляхинский, выйдя из-за стола, удержал матроса за локоть. На его лице вновь появилась елейная улыбка.
— Дело, конечно, не в физических способностях. На данном этапе революции определяющими являются убеждения человека — по какую сторону баррикад он находится.
«Ну, ну, по какую же сторону баррикад ты стоишь?» — подумал Лавр.
— Видите ли, Аргентовский, революция изрядно намусорила. И призвание милиции — выметать мусор на свалку истории, но делать это следует с толком, чтобы с дерьмом золото не выбросить.
О значении милиции Пляхинский разглагольствовал долго и туманно. Лавр слушал терпеливо, стараясь уловить смысловую нить пространного монолога.
Наконец, красноречие начальника милиции иссякло. Он вернулся к столу и со вздохом занял двое место.
— Вы мне, Аргентовский, чем-то нравитесь. Пристрою-ка я вас… на первый пост, к Бурмистрову. Завтра выходите на работу.
Не из легких достался Лавру участок — базар.
Самое последнее дело, считал Лавр, моряку возиться со спекулянтами, разбирать ссоры, гоняться за шулерами и ворами. Почти ежедневно Аргентовский задерживал и доставлял в милицию преступников, но их зачастую выпускали. На недоуменные вопросы милиционера Пляхинский только хмыкал и цедил сквозь зубы:
— Не ваше дело…
…В дубленом отцовском полушубке, затянутый ремнями старой армейской портупеи, Лавр шел на работу. Шел раньше обычного. Тревожные раздумья терзали его. То, что рассказал сегодня младший брат Костя, казалось невероятным.
…В кухню Костя влетел вихрем. На ходу снимая кожушок, спросил мать:
— Братка ишшо дома?
— А ты где шастаешь в такую рань?
Не ответив, Костя ринулся в горницу.
Лавр заправлял кровать, старательно разглаживая и одергивая покрывало. Делал он это как заправская хозяйка, а может, чуточку аккуратнее и строже.
Костя поманил его пальцем, увлекая в сени.
— Не седня-завтра в городе объявится банда Ведерникова, — сообщил он шепотом, пристраиваясь на кадушке с квашеной капустой.
— Ну?
— Вот те и «ну». — Костя многозначительно помолчал. — Третьего дни Ванька Янкин осадил голубей Шурки Рыжего. Рыжий — шасть туда. Зарылся в сено рядом с мызой и лежит, высматривает: как бы незаметно голубятню открыть. В одночасье слышит: дверь скрипнула, кто-то на крылечко вышел. Одного сразу признал — Семка, Ванькин брательник. «Вы, — грит, — не волновайтесь. Ведерников — человек слова. Сказал через три дня, значит, через три дня». Другой грит: «Передай атаману: к вечеру ящик патронов и ящик винтовок в приметке за мызой будут. А потом, как договорились. Список тот же. Без стрельбы обойтиться надо».
— А второй-то кто был? — спросил Лавр. — Шурка признал?
— Пляхинский…
— Больше никому ни слова. Договорились?
— Могила!.. — Костя перед лицом скрестил руки. — Я и Шурке наказал…
За спиной скрипнул снег. Лавр оглянулся. Рядом остановилась кошевка, в которой полулежал Пляхинский. На облучке, заломив шапку набекрень, сидел бородатый милиционер. Фамилии его никто не знал, так и звали — Борода. Поговаривали, что раньше служил он в губернском жандармском управлении, но за какую-то провинность был разжалован и сослан в Курган.
— Товарищ Аргентовский, поедете с нами на оружейный склад совдепа. Присаживайтесь, — не поздоровавшись, приказал Пляхинский.
Лавр вскочил на облучок рядом с Бородой. «Ага, вот оно, начинается… Значит, Шурка Рыжий правду сказал…»
— А мы к вам, Михаил Иванович, — с улыбочкой обратился Пляхинский к заведующему складами совдепа Кравченко, собиравшемуся куда-то идти. — Требуется винтовок и патрончиков заполучить.
— Так вы же месяц тому назад получали…
— Мало, Михаил Иванович. Растем. Штат увеличивается.
Глянув в бумажку, которую протянул начальник милиции, Кравченко решительно вернул ее.
— Не могу. Требование должен подписать председатель совдепа. За тот ящик мне головомойка была… С удовольствием бы, но… — Кравченко развел руками. — Сами понимаете, ревтрибуналом пахнет.
— Какой еще ревтрибунал! — взвился начальник милиции. — Ты забыл, с кем дело имеешь! Советую…
— Забыть не забыл, а наперед порядок блюсти буду, — перебил его кладовщик и взял в руки замки, давая понять, что разговор окончен.
— Стерва! Ты с кем говоришь?! Я шутить не умею! Застрелю, как собаку! — крикнул Пляхинский, наливаясь краской.
— Чем стращать, гражданин хороший, съездили бы в совдеп, подписали требование и на законных…
— Да я тебя в порошок сотру, мерзавец!
Пляхинский откинул полог, под которым стояли ящики с винтовками, крикнул Бороде:
— Берись, понесем!
Кравченко решительно встал на пути.
— Не позволю!
Пляхинский с Бородой пытались обойти его, но кладовщик толкнул ящик, и он грохнулся на земляной пол, подняв облачко пыли.
— На, выкуси!
Кравченко сунул под нос начальника милиции огромный кукиш. Тычком Пляхинский ударил его в живот. Тот охнул и присел, корчась от боли.
Лавр, наблюдавший эту сцену, побледнел, крепко схватил Пляхинского за лацканы кожанки, выдохнул в лицо:
— Издеваешься, гад?!
Оттолкнув Аргентовского, начальник милиции отступил за ящики, выхватил наган. Затем угрожающе двинулся на матроса. «Нападать. Не дать ему возможности выстрелить», — мелькнула мысль. Лавр сильно ударил Пляхинского в переносицу. Тот, выронив наган, упал на ящики. Сзади чьи-то пальцы сдавили горло. Выручило джиу-джитсу. Перехватив руки нападающего, Аргентовский завис на них. Под тяжестью тела пальцы ослабли, Лавр крутнулся и выскользнул. Снова тот же прием — удар кулаком в переносицу, — и телохранитель Пляхинского растянулся рядом со своим начальником.
Аргентовский помог кладовщику подняться, толкнул к двери.
— Топаем отсюда. Пока эти твари очухаются…
Но Кравченко запротестовал:
— Склад открытым не оставлю. Давай вытащим их на улицу, пускай ветерком обдует.
Климова у себя не было. Аргентовский и Кравченко направились к председателю ревтрибунала Ястржембскому. Возбужденный происшедшим, Кравченко принялся рассказывать, но прыгал с пятого на десятое, перемежая свою речь проклятиями.
Ястржембский перевел взгляд на Аргентовского.
— Может, вы толком пояснение сделаете?
Лавр подробно изложил суть дела и добавил:
— Пляхинский — враг. Заодно с бандой Ведерникова. Фактически вам говорю, Игнатий Адамович.
Ястржембский удивленно поднял жгуче-черные глаза на милиционера. В них блеснул огонек.
— Случай в складе — не есть повод для… такого серьезного обвинения.
«Не верит!.. Выходит, я — обманщик…» Эта мысль будто обожгла. Сорвав шапку с головы, Лавр кинул ее себе под ноги.
— Да что вы тут, как слепые котята!
Но Ястржембский и глазом не моргнул. На той же ноте, тихо, с хрипотцой продолжал:
— Ревтрибунал карает только по справедливости. Ему народ доверяет. Обмануться не можно.
Деловой тон, невозмутимость председателя ревтрибунала охладили пыл Аргентовского, стало стыдно за свою горячность. Из замешательства его вывел спокойный голос Ястржембского.
— У вас есть доказательства?
Прокашлявшись в кулак, Лавр стал рассказывать историю с голубями Шурки Рыжего. Когда он закончил, Ястржембский решительно взялся за телефонную трубку. Пляхинский откликнулся сразу, будто ждал звонка.
— Ястржембский на проводе. Зайди до меня.
Затем председатель ревтрибунала пригласил в кабинет членов следственной комиссии — Кучевасова и Зырянова. Изложив рассказ Аргентовского, спросил:
— Как будем поступать?
— Арестовать! — в один голос заявили они.
Пляхинский не заставил себя ждать. Как только он появился в кабинете, к нему шагнул Григорий Зырянов, взял за плечо. В тишине властно прозвучал голос Ястржембского:
— Именем революции вы арестованы!
Зырянов и Кучевасов разгрузили карманы Пляхинского, сняли портупею.
Просматривая портмоне, Зырянов нашел клочок чайной обертки, подал Ястржембскому. На оборотной чистой ее стороне корявым почерком было написано:
«Парфеныч пиридай Зубу пущай сварганит гумаги на дюжину кляч и сопчит Анохину Свабода 20».
