Нгуен Нгок - Сын
На третий день познакомился он с восьмилетним мальчуганом. Тот, присев рядом, долго разглядывал часы Нгуена, потом вдруг спросил его:
— Дядя, а дядя, когда же Юг и Север объединятся?
Нгуен вздрогнул. Потом, улыбнувшись, ответил не то шутя, не то всерьез:
— Ты сейчас ходишь в третий класс, так ведь? Вот кончишь семилетку, потом — десятый класс. Тогда уж точно объединятся…
Мальчик встал и поглядел прямо в глаза Нгуену. Нгуен тоже поднялся со скамьи и, избегая его взгляда, пошел прочь. Ему казалось, он открыл в себе нечто дурное, недостойное и не вправе общаться с этим мальчуганом…
Во время уроков он ходил около классных комнат и тайком наблюдал через окна за детьми. Больше всего нравилось ему, когда кого-нибудь из них вызывали к доске. Смущенные, растерянные, увлеченные физиономии, едва достигающие середины черной доски пальцы с белым мелом… И голоса — то уверенные, то сбивчивые, виноватые… Этот южный говор, такой привычный для слуха! Чей голосок, знакомый и близкий, звучит вдруг в его ушах? Да, это она, Нгок, доченька… Он поспешил в комнату для гостей и, не раздеваясь, лег на кровать… В памяти всплыло лицо дочери. Маленькие пухлые губы ее раскрылись, она звала его: «Па… па…»
Он уткнулся лицом в вещмешок, поставленный в изголовье, и заплакал. Рядом, за стеной, какой-то малыш учил наизусть басню. «Важная мышь… э-э… Важная мышь… э-э… — твердил он. — Пошла далеко, на базар… э-э…»
Не раз и не два за эти дни Нгуен готов был уложить вещи и уехать, но так и не решился. Дети… Дети удерживали его здесь, бередили душу…
В субботу, под вечер, он зашел в проходную и присел на скамью. Там было полно детей. Сидя в углу, он наблюдал, как отцы с матерями, сестры, братья, пришедшие навестить малышей, разбирали их и уходили гулять в город. Вот в дверях появилась женщина в рабочей одежде, и тотчас из толпы стрелой вырвался мальчуган и, приплясывая, кинулся ей навстречу. Он обхватил мать ручонками, прильнул к ней. Она погладила его по голове, поправила повязанный на шее красный галстук и заморгала, стараясь сдержать набежавшие было от радости слезы. Нгуен с беспокойством и ожиданием поглядывал на дверь — точь-в-точь как стоявшие рядом дети. И появление каждого нового гостя, забиравшего с собою ребенка, немного успокаивало его. Но вскоре он снова начинал тревожиться: он опасался — вдруг к кому-нибудь из детей никто не придет.
Тут-то он и увидел Чана. Тот стоял, прислонясь к двери, и глядел на улицу. Сама его поза сразу насторожила Нгуена. Маленькая фигурка казалась поникшей, надломленной, как у бесконечно усталого, отчаявшегося взрослого человека. С первого взгляда было ясно: этот мальчик никого не ждет. Он стоял не двигаясь, не слыша, не замечая ничего вокруг. Тоска изрезала непривычными морщинами его маленький лоб, омрачила глаза. Под ними темнели большие круги. Непосильное бремя пригнуло к земле худенькие плечи его и шею, не давало распрямиться, под пять голову.
Нгуен встал, к горлу его подкатил горький ком. Нет, он должен подойти к мальчику и положить руку ему на плечо или вовсе уйти отсюда. Глядеть на него у Нгуена не было больше сил. Он повернулся и зашагал к дому. Да-да, этот мальчик там, в дверях, никого не ждет. Который уж раз — наверно, каждую субботу в течение двух лег — он стоит в дверях и глядит на дорогу…
После ужина Нгуен отправился на поиски Лан. В субботний вечер интернат был почти пуст. Лап рассказала ему историю мальчика. Когда кончилась война, ему только-только исполнилось четыре года. Мать его погибла во время бомбежки, когда неприятель высадил десант в Куиньоне[2]. Потом наши снова освободили эти места: отец — он тащил мальчика за спиной — явился с просьбой к командиру батальона. «Я остаюсь здесь, — сказал он, — и готов вынести любые тяготы и лишенья. Но сын… Я хотел бы отправить его на Север, к дядюшке Хо…» Так Чан оказался на Севере вместе с солдатами. Здесь они определили мальчика в интернат для детей с Юга. И с тех пор каждую субботу — всю вторую половину дня — он простаивал у дверей экспедиции, ожидая отца. Он ждал дотемна, а потом начинал плакать, и Лан приходилось утешать его всю ночь. Однажды он никак не мог успокоиться, и у Лан нечаянно вырвалась фраза: «Не плачь, малыш… Командир скоро даст папе отпуск, и он придет к тебе…» Могла ль она думать, что случайные слова ее обернутся ему во вред. Уж она корила себя и каялась. Нет, Чан больше не плакал. Он по-прежнему ждал отца. Только весь ушел в себя и стал все больше походить на маленького старичка. Считая себя виновной в случившемся, Лан чего только не придумывала, чтоб растормошить, отвлечь его. Самым, по ее мнению, опасным симптомом было то, что мальчик перестал плакать. Со временем по глазам его стало видно: нет, он больше не ждет и на ни что не надеется. Он по привычке приходил к дверям, но не ждал никого…
Лаи давно ушла, время было совсем позднее, но Нгуен все не мог заснуть. В полночь он привстал и уселся под опущенным накомарником, голова у него горела. Лежавший на соседней кровати рабочий со стройки повернулся к нему лицом и, вздохнув, спросил:
— Что, не спится? Да, в этакую жарищу…
— Да, в этакую жарищу… — безотчетно повторил Нгуен.
За дверями светилась каким-то вялым желтым светом электрическая лампочка. Лишь перед самым рассветом Нгуен забылся сном. И приснилось ему, будто он ведет свою роту на ученья и жара стоит невыносимая. Хлопотный вроде сон, но Нгуен успокоился и расслабился.
Наутро он снова встретился с Лап у нее в комнате. Она с огорченьем взглянула на его ввалившиеся глаза. «Наверно, хорошо бы, — мелькнула у нее мысль, — предложить ему переписываться с кем-нибудь из наших учительниц. Все будет хоть какое-то развлечение для души. Он ведь здесь совсем одинок».
— Хорошо ли спалось ночью? — спросила она.
Он не ответил на ее вопрос.
— Послушайте, Лан… — начал было он.
И почувствовал себя как человек, которому нужно перепрыгнуть через высоченный барьер.
— Послушайте, Лан, — повторил он, собрав все силы. — А может… Вы прикиньте, возможно ли это?.. Я бы… В общем… Что, если я… усыновлю Чана?
Ну, пронесло — барьер позади. Он тяжело дышал и был бледен. Лап никак не ожидала такого поворота дела. Долго стояла она, уставясь на Нгуена, пока до нее дошел наконец смысл его слов.
Руководство интерната ответило Нгуену согласием.
* * *
Наверно, он не запомнил всего в этот самый достопамятный и необычный день его жизни.
Он сидел один в комнате и ждал. Ожидание было пе-долгим, но почему-то уж очень волнительным. Он беспокоился и, стараясь взять себя в руки, растревожился вконец. Тут появилась Лан, она вела за руку Чана. Мальчик остановился у двери и, опершись о косяк, уставился на Нгуена. Выглядел он немного испуганным. Нгуен почувствовал, что и его самого пробрала дрожь. Он словно отключился от происходящего. Потом он услышал голос Лан:
— Да ты заходи, Чан… Видишь, папа приехал из армии проведать тебя… Подойди же к отцу…
Опа улыбнулась через силу. Сердце Нгуена гулко заколотилось. Он вдруг испугался, что слова Лан не пробьются сквозь заскорузлую скорлупу отчаяния к живому сердцу ребенка. Чан не поверит ей и будет расти и вырастет не плача, не смеясь, не улыбаясь. О, как хотел он разрушить, взорвать это холодящее душу спокойствие мальчика. Глянув прямо ему в глаза, Нгуен позвал негромко:
— Сынок… Иди сюда!
Тот все стоял, словно застыв на месте. Потом глаза его вдруг широко раскрылись и стали совсем круглыми от изумления. Он, казалось, заколебался, шагнул вперед и подошел к Нгуену. «Вот сейчас, сейчас, — думал Нгуен, — он прильнет ко мне». Но Чан остановился рядом и снова замер. Наконец он поднял руку и положил ладошку на колено Нгуену. Это был жест доверия. Потом он поднял голову и взглянул на Лаи. Нгуену почудилось, будто из улегшейся на колено ладошки но всему его телу пробежал какой-то холодящий ток. Он понял — мальчик оперся на него потверже. Значит, поверил. Он легонько погладил его по волосам. Из всех троих заплакал только одни человек — Лан. Опа быстро встала и вышла из комнаты, чтобы Чан ничего не заметил.
* * *
Нгуен остался в интернате еще на три дня. Каждый день они с Чаном гуляли по городу. Нгуен купил ему книжку с картинками и цветные карандаши. Вернусь в часть, решил он, и оформлю на парня аттестат, буду переводить ему две трети жалованья. С каждым днем он убеждался: да, Чан поверил, что он его отец. А он, сам он, пожалуй, не до конца еще разобрался в своих чувствах. Как-то он усадил Чана к себе на колени. Мальчик поднес палец к его лбу и, указав на шрам, улыбнулся:
— Папа, а это что?
Нгуен стиснул зубы, чтоб не заплакать. Нгок, бывало, тоже тыкала своим кругленьким пальчиком в шрам у него на лбу. И Чан… Сердце его обожгла боль. Нет, долгожданный покой не приходил. Теперь, когда появился Чан, воспоминания о дочери, о жене сильнее прежнего бередили ему душу.
