Евгений Добровольский - Черная Калитва
Комбат Борис Петрович Белоусов сказал:
— Смотри на такие вещи проще.
— Или сложней?
Так у них однажды разговор по душам начался.
— Или сложней, — согласился Белоусов. — Женщина на войне — явление новое, мы всех последствий еще не знаем. Женщина — мать, хранительница очага, женщина — любимая. Ведь если мысленный взгляд в историю кинуть, женщин-солдат и не бывало, так чтоб целый батальон из них сформировать или даже роту. В армии мужские традиции, мальчишка с детства в войну играет, ружье у него, барабан, а у девочки — кукла, цветы, вышивание.
— Фантазии у них!
— Это само собой. Да еще в мужском окружении. Все-таки в авиации служим, кругом женихи один другого краше.
— Это я понимаю. Не ясно только, почему мы им классными дамами должны быть, за поведением их смотреть?
— А почему нет, если нам их доверили? Мы старше, опытней.
— Трудно.
— Нелегко.
Военинженер третьего ранга хоть и окончил военную академию, в армейских тонкостях разбирался, но, по мнению военкома, был человеком без военной косточки, слишком мягким в сложившихся обстоятельствах. Враг наседал, не сегодня завтра смертельный бой случится принять, какие уж тут цветочки, одна вон кошку вышила и лебедей. Плывут по глади вод. И это в казарме! Служба есть служба. Запретить? Самое простое — запретить. Главное, не позволить себе размякнуть, поблажки им начнешь делать, пиши пропало. Апанасенко больше всего именно этого боялся. И дрогнул только раз. Ночью на дежурстве телеграфистка плакала у аппарата. Закрыла лицо руками, слезы падали на движущуюся ленту. Он подошел, прочитал: «Самолет №… мотор №… на базу не вернулся». Подумал, может, там отец, брат, жених этой телеграфистки в этом самолете. Надо было найти слова утешения, положил руку на ее вздрагивающее плечо, она подняла глаза, полные слез, сказала:
— Жалко…
— Война, — сказал военком и отдернул руку, а потом простить себе не мог поспешности, с какой готов был посочувствовать. Раскис, увидел, собой хороша, руку на плечо.
— Вид красоты рождает смущение, — сказал комбат.
А если кто подумает, амуры хотел завести? Влюбился? Больше всего старший батальонный комиссар боялся не того, что влюбится и этим подаст пример для подражания — влюбиться он не должен был, не имел права как женатый человек, но мог к кому-то относиться лучше, к кому-то хуже, сам не замечая этого. Ну вот та, красивая, что на железнодорожников собиралась жаловаться члену Военного совета, он у нее фамилии не спросил, а у подруги ее, она всегда с подружкой ходила, чего проще! Запросто мог бы: «Товарищ боец, подойдите ко мне. Как ваша фамилия?»
— Знаешь, — сказал он комбату, — в нашем положении строгость необходима, как основное средство поддержания самодисциплины. Тут ведь только начни, дай поблажку, и семью забудешь, и жену, которая ждет.
Комбат пожал плечами:
— Чувство выражается тем энергичней, чем лаконичней средство.
И что он этим хотел сказать?
Часовой все ходил (ходила, совсем запутаться можно!) у шлагбаума, и лихо сдвинутая пилотка не падала. Лицо у часового было строгим. Службу несет старательно, отметил старший батальонный комиссар, перекусывая нитку и пряча иголку за подкладку фуражки.
Надо было идти проверить маскировку, посмотреть, как работает смена на узле связи, поинтересоваться, какие новости поступают с передовой. Положение, сложившееся под Харьковом, тревожило Апанасенко, он понимал, что именно на их фронте решается сейчас судьба летней кампании этого, сорок второго года.
Зарево над станцией все разгоралось и разгоралось. Рвались боеприпасы, судя по звуку, артиллерийские снаряды. Патроны рвутся не так и мины иначе. Зенитки молчали, значит, немцы, сбросив бомбы, улетели. Теперь они должны были снова прилететь минут через пятнадцать. Они всегда налетали волнами с интервалами в десять — пятнадцать минут. Последнее время — каждую ночь.
Апанасенко относился к бомбежкам спокойно: привык. Он был кадровым военным, за его плечами две войны стояло, он так говорил не без гордости, когда в политотделе просился в другую часть: «У меня две войны за плечами…» И грудью вперед двигал, чтоб видно было медаль «Двадцать лет РККА». Однако переводу в другую часть это не способствовало. «Вы здесь нужней», — ему сказали, а вот относиться к ночным налетам без страха прошлый опыт помогал. За сорок первый год особенно много пришлось ему пережить по этой части: и эшелон его бомбили, и под откос он на полном ходу прыгал, и как-то из горящего бензовоза выскакивал в придорожный кювет, гимнастерка горела и бриджи.
Узел связи — сложный организм. Сердце и пульс. Разобраться во всех тонкостях его работы не так-то просто, а потому первым делом Матвей Филиппович отправился именно туда, на узел. На шатком крылечке вытер ноги о разостланную мокрую тряпку.
Заканчивался прием донесений об итогах боевых операций за прошедший день. Поступали разведданные, шли сообщения инженерной службы о состоянии и потерях боевой техники, обеспечении запчастями, боеприпасами. По всему было видно, немцы начали широкое наступление и пока остановить их ни сил, ни средств нет. Мимо прошел знакомый капитан из разведотдела с мотком телеграфной ленты в руке.
— Как там? — спросил Апанасенко.
— Прет, — коротко ответил капитан и ладонью поправил пробор, — опять танки… Откуда он их берет?
Мы несли крупные потери, и сердце старшего батальонного комиссара сжалось. Он сводку пробежал глазами. Конечно, его место было там, на передовой, где шли бои, в строевой части ему следовало служить, там, где можно разить врага, видеть его мурло ненавистное и мстить! Старший батальонный комиссар повернулся налево кругом, пошел вдоль работающих телеграфных аппаратов, заполнявших все крохотное пространство знакомым с довоенных, уже таких далеких, времен электрическим, равномерным стрекотом. Все было, как всегда. Начальник смены только что закончил прием и сдачу дежурства, проверил оставшуюся от предыдущей смены, не переданную корреспонденцию и, низко склонившись над столом, распределял ее по степени сложности, срочности, важности. Надо было распределить операторов по рабочим местам с учетом их квалификации и уровня загруженности отдельных направлений. На Харьков, на Воронеж шел главный поток в сражающиеся армии. А тут рядом с малоопытными девчонками работали такие асы, как Лиза Холод, Лизочка — и это надо было учитывать, — Лизочка в сороковом довоенном году установила у себя на телеграфе личный рекорд: передала за семь рабочих часов 810 телеграмм! Ей тогда начальник ее гражданский говорил: «Лизочка, если ты уйдешь с телеграфа, телеграф развалится».
Два показателя всегда определяли искусство телеграфиста — быстрота и чистота работы. Сержант Холод передавала у них в Валуйках по две тысячи слов в час, не допуская ни одной ошибки!
В гражданской телеграмме можно номер поезда напутать или слово какое исковеркать, Матя, Мотя, Валя, Воля, неприятно, конечно, обидно, но в общем-то поправимо, а вот военный телеграфист ошибиться не может, внушал Апанасенко курсантам. «Вы ошибиться не имеете никакого права. Ясно, товарищи?» «Ясно», — ему отвечали дружно. «От одного слова порой судьба боя решается, жизни тысяч наших советских людей!»
Приближалась ночь. Из отделов штаба уже начали поступать на передачу документы с боевыми заданиями полкам ночных бомбардировщиков, нацеленных на немецкие аэродромы и танковые скопления. Теперь уже сомнений не было, враг накопил на юге крупные силы и жаждал реванша за зимнее поражение под Москвой. Дали ему тогда по морде, но мало. Надо бы еще!
Передавались задания частям и соединениям штурмовиков и истребителей, которые начинали действовать с рассветом. Сейчас на притихших аэродромах вовсю шла подготовка к полетам. Поступали зашифрованные приказы, данные метеослужбы. Погода на завтра обещала быть летной.
Все шло, как всегда. Была получена общая разведсводка о положении на всех фронтах. 11-я немецкая армия, усиленная авиационным корпусом и сверхмощной артиллерией, перешла в наступление на Керченском полуострове и, заняв Керчь, начала готовиться к штурму Севастополя.
Когда-то до войны Апанасенко был в Севастополе проездом из дома отдыха, запомнилось голубое, ласковое море, нарядные моряки на Приморском бульваре, затуманенные утренней дымкой корабли на рейде. Значит, и там теперь война, рвутся бомбы, льется людская кровь. Старший батальонный комиссар провел ладонью по лицу, отгоняя страшные видения войны.
Неудачный для Красной Армии исход наступательной операции в районе Харькова и на Керченском полуострове до крайности осложнил обстановку на южном крыле советско-германского фронта. Сейчас бы закрепиться нам на хорошем рубеже, резервы подтянуть, людей ободрить, заставить поверить в свои силы, думал Апанасенко. Главное сейчас не растеряться, осмотреться, силы собрать в кулак. И на нашей улице будет праздник.
