Пётр Андреев - Повесть о моем друге
— Там плохо, — ответил он. — Там очень плохо, Петр.
Это были годы, когда в Пекине все еще клялись нам в вечной дружбе, когда мы, лишая себя самого необходимого, помогали братскому китайскому народу…
— Там поднимается самое страшное и ненавистное нам, — тихо продолжал Сергей. — Там начинают играть на струнах национализма, а это — антикоммунизм.
…Вошедшая сестра укоризненно покачала головой:
— Больному надо отдыхать. О делах будете говорить потом…
Выйдя от Антонова, я спросил старого профессора:
— Когда операция?
— Завтра.
— Надежда есть?
Хирург ответил хмуро:
— Мы не волшебники. Будем стараться сделать все, что можно… Сжег он себя… Все ваше поколение себя жжет — нельзя же так, право слово.
— Только так и можно, — ответил я.
Дома открыл записную книжку Сергея, и строчки расплывались у меня перед глазами, двоились и делались похожими на детские, давние, когда дивились мы увеличительному стеклу, разглядывая через него страницы потрепанных библиотечных книг.
…«Дзержинский», «Художник Пэн», «22 июня», «Вес булыжника», «Буденный в Гомеле» — эти краткие записи говорили мне о многом. И я решил написать книгу о моем друге, и не думал я тогда, как назвать эту книгу — повестью ли, записками или рассказами, — просто у меня была потребность рассказать о Сергее Антонове. И я это начал делать в тот долгий день и еще более долгую ночь, гадая и надеясь, что хирурги все же сделают чудо, и мне очень хотелось назавтра прийти к Сергею и почитать ему хоть несколько страничек, и поэтому я очень торопился, и молодость наша стояла у меня перед глазами, и юный чубатый наш Серега, и я гнал от себя другое видение — я не мог примириться с тем Сергеем, которого только что видел, и очень мне хотелось, чтобы с п р а в е д л и в о с т ь восторжествовала и чтобы он, наш комсомольский вожак, остался с нами — как угодно, но чтобы обязательно остался, потому что такие люди, как Сергей Антонов, нужны и нам, и детям нашим, и внукам.
Утром я сложил листки, исписанные за ночь, спрятал их в портфель и набрал номер телефона госпиталя.
— Идет операция, — ответили мне, — ничего еще неизвестно. Приезжайте к двум часам — тогда можно будет ответить более или менее определенно…
Взвейтесь кострами, синие ночи…
1
Главной достопримечательностью нашего города в двадцатые годы считалась трамвайная линия — по ней с ужасающим грохотом катились веселые желтые вагончики бельгийского производства. Открытие линии этой было названо в свое время местной газетой «выдающимся культурным событием» и отмечалось фейерверком в городском парке.
«Российской империи вернейший Бедекер» — путеводитель — в качестве городских достопримечательностей называл также две православные церкви, костел, три синагоги, а потом уже гимназию, прогимназию и реальное городское училище.
В праздники православные спешили к соборам, торопились пробиться к клиросу; у костела привязывали лошадей поляки из окрестных сел; в день йом-кипура молча толпились у синагог бородатые люди в сальных лапсердаках, с пейсами, в непременных ермолках и темных широкополых шляпах.
Жители нашего города гордились чистотой улиц и площадей. На огненно-рыжем жеребце разъезжал начальник городской милиции, останавливался у дома, возле которого замечал мусор, и грозно вопрошал хозяев:
— Номер дома… Как фамилия?
Что ж, Сережка Антонов, личность критически мыслящая, не считал это насилием, и он свои единственные штаны из чертовой кожи каждую ночь прятал под матрац, чтобы выглядели не мятыми.
* * *…Ох, как хочется в мальчишестве казаться взрослым! И если уж не выпало рубать белых, форсировать Сиваш, карабкаться на Волочаевскую сопку, стоять на часах у красного штаба — то по крайней мере мечтали мы носить набекрень шапку со звездой, так же как взрослые; перепоясаться пулеметными лентами, небрежно затянуться самосадом, лихо опрокинуть рюмку первача и, крякнув, отереть губы рукавом…
А тут за свадебный стол и то не пускают — спать гонят. А выходила замуж Сережкина тетка: в пузатых четвертях и высоких штофах — самогон. Сережа улучил момент, когда в комнате еще никого не было, и плеснул себе в стакан из бутылки, стоящей на подоконнике. Лихо опрокинул и чуть не взвился к потолку — дыхание перехватило, все внутри обожгло: на беду, оказался в стакане не первач, а керосин.
Мать с трудом отпоила его густым теплым домашним молоком. И вот именно в те дни, когда лежал он, еле живой, мы помогали нашему вожаку тем, что приносили ему книги из библиотеки.
Тогда-то Сергей и пристрастился к чтению по-настоящему.
Электростанция в те годы работала с перебоями; Сергей смастерил коптилку: обрезал ниткой бутылку, приспособил старый фитиль и, вдыхая страшный отныне и на всю жизнь запах керосина, зажег спичку…
…Уже затих ровный мерный стук шагов сторожа: прогудели на путях последние ночные паровозы; из-за реки медленно поднималось неяркое белорусское солнце, а он при тусклом свете коптилки все еще читал — никак не мог оторваться от очередной книжицы в мягком переплете — серия похождений Ната Пинкертона, или доморощенного российского сыщика Ивана Путилина и его знаменитой сыскной собаки — овчарки Треф.
Так и заснул Сергей однажды над раскрытой книгой, забыв погасить фитиль, за что был дран матерью за уши по справедливости.
* * *…В праздники надо было обязательно посещать церковь. Мать Сергея низко, в пояс, кланялась Николе-чудотворцу, шептала, причитала что-то свое, ей одной понятное и близкое.
Грубо нарисованный каким-то местным убогим богомазом — один глаз прищурен, другой удивленно, широко раскрыт, — чудотворец заговорщически подмигивал Сережке: «Что, пришел все же ко мне?!»
Под всякими предлогами, любыми правдами и неправдами мы стремились увильнуть от посещения церкви. Матери, конечно, сердились на нас (как же в ту пору могло быть иначе?).
Но в дни больших праздников Сережку и меня одолевало неслыханное благочестие. Матери наши недоумевали, с чего это их красногалстучные сыновья стали такими тихими да послушными.
Больше других праздников мы любили пасху. Высокий красавец протодьякон (про него шел слух, что был он солистом оперы, с самим Шаляпиным голосом спорил) стоял рядом со священником, который причащал страждущих, поил из чайной ложечки сладким церковным вином и вручал освященную просвирку…
Сережка встал в очередь причащающихся уже в третий раз. Все бы сошло благополучно, да не выдержал он, когда подошел поближе, — засмеялся.
— Ох, нечестивец! — пророкотал протодьякон и вывел Серегу из очереди, больно ухватив толстыми в перстнях пальцами покрасневшее его ухо.
Воинствующие безбожники-атеисты нашего города в ту пору не ограничивались докладами, лекциями и диспутами. На Успенской горке, в самом центре города, ночью взорвали красавец собор, построенный в XVIII веке. Утром на Успенке громоздились развалины. Много лет напоминали они о времени грозном, непримиримом и сложном.
В одной из синагог попытались было устроить клуб с танцами. Но что-то не ладилось у клубных работников. Стояла пустая заколоченная синагога, вызывая лишь недовольство верующих, а честно сказать, и не только верующих…
Помню, как значительно позже Сергей, комсомолец уже, сказал фразу, которую перегибщики могли — по тем временам — счесть крамольной: «Зачем же стариков обижать? Пусть они со своим богом живут, бабушек разве переделаешь?»
…Мы росли в одном городе, на одной улице, ходили в одну школу. Вместе впервые надели мы красные галстуки, вместе вступали в комсомол. Мы были патриотами своей улицы, города, своей республики, нашей страны. Звали нас по-разному — Иван и Казимеж, Андрей и Петр, Исаак и Василий. Мы выросли в русских, белорусских, польских, еврейских семьях, но не был знаком нам ни великорусский шовинизм, ни национализм, ни антисемитизм. Этому обязаны мы были своим родителям — простым трудовым людям, пионерскому отряду, комсомольской ячейке, партии большевиков.
Тогда, в двадцатые годы, Сергей Антонов и мы, товарищи его, начали проходить высокую, благородную школу подлинного пролетарского интернационализма — и остались верны ей на всю жизнь.
2
Главные силы противника — Ромка Маркевич, Сенька Шутов и Юрка по прозвищу «Тычок» — выдвигались к запасным путям, к водокачке. Ромка, вооруженный длиннющей затесанной хворостиной, казавшейся ему настоящей трехлинейкой образца 1891 года, шагал впереди, поминутно оглядываясь и озираясь. Тычок подпрыгивал на одной ноге и что-то напевал. Только вот разведчик — Сенька — шел мрачный, насупившийся.
