Игорь Болгарин - Чужая луна
Не успевшие пробиться на транспорт, они бродили по берегу и отчаянно переругивались с теми, кому повезло. С борта «Крыма» их успокаивали:
— Не теряйте надежды. К вам вышел еще корабль. Всех заберут.
И тут на пирсе сквозь толпу пробилась сухонькая седенькая старушка, этакий божий одуванчик и, сложив ладошки рупором, прокричала в сторону транспорта:
— Мишель! Мишель! Отзовись! Мне сказали, что ты там!..
Голос у старушки был слабый, и ее слова вряд ли долетели до теснящихся на палубе «Крыма» солдат.
— Эй, там, не берегу! Что там у вас? — спросили с транспорта.
— Сейчас доложим! — донеслось с берега. После чего несколько человек вступили со старушкой в переговоры, стали выяснять, кто такой Мишель и что ей от него надо. Разобрались. После этого самый голосистый выкрикнул с берега:
— Мадам Могилевская ищет своего сына, подпоручика Михаила Могилевского! Слышите? Подпоручика Могилевского! Ей сказали, служил в корпусе генерала Барбовича и вроде находится там, у вас!
— Поняли! — ответили с транспорта. — Просим мадам набраться терпения. На палубе его нет. Може, в трюме? Понадобится время, чтоб его оттуда выковырнуть!
— Нам спешить некуда! — отозвались с транспорта.
И надолго все затихло. Берег ждал. Но с транспорта не поступало никаких известий.
На берегу тем временем кто-то добыл старый погнутый, побывавший в различных передрягах, судовой рупор. Его пронесли над головами всех толпящихся на причале и передали в руки старушке.
— Пардон, но зачем мне граммофон? — высокомерно спросила мадам Могилевская.
— Это рупор, мадам. С его помощью вы сможете поговорить со своим сыном, — объяснили ей.
Старушка вцепилась в рупор, поднесла его к губам, и над морской гладью разнесся ее старческий, но напористый, властный голос:
— Мишель! Сыночек! Я уже целый месяц тебя ищу! Я искала тебя в Александрове, в Аскании-Новой, на Перекопе, в Севастополе и в Феодосии…
— Мадам, ваш сын пока вас не слышит! — сказали ей с транспорта.
— Почему?
— Его ищут, но пока не нашли.
— Но он там?
— Говорят, есть такой! Но он где-то в трюме! — успокоили ее. — Но пока не смогли его извлечь! Теснота, мать ее! Но вы ждите! Мы стараемся!
— Бедный мальчик! — вздохнула мадам Могилевская в рупор: из рук она его не выпускала.
Наконец на палубе транспорта произошло какое-то шевеление и до берега донеслось:
— Эй, на берегу! Говорите! Подпоручик Могилевский желает услышать голос мадам! Он не верит! Его мать тяжело больна и не может быть здесь! Подпоручик говорит, что еще совсем недавно она находилась дома, в Костроме!
Старушке объяснили. Она не без обиды подняла рупор:
— Мышка моя! Сыночек! Это я, твоя мама! Мне Вильгельм Францевич… Ты помнишь Вильгельма Францевича? Он сказал мне, что ты у генерала Барбовича! Я случайно с ним встретилась! Нет, не с Барбовичем, а с Вильгельмом Францевичем! Ты хорошо меня слышишь, Мышонок?
— Да, мама! Я напишу тебе письмо!
— Какое еще письмо! — возмутилась мадам Могилевская, ее голос приобрел железную твердость и властность.
— Но я уезжаю, мама! Кажется, в Турцию! — донеслось с транспорта.
— Ты с ума сошел, Мишель! Какая еще Турция? А как же папа, а как же я? Ты не выдумывай глупостей! Папа сказал, чтобы ты немедленно возвращался домой!
— Но я не могу! — донесся унылый голос подпоручика.
— Папа тебя не поймет! Я тоже!
Наступила тишина. Молчал берег, Молчали на транспорте.
— Не заставляй меня сердиться, Мишель! — донеслось до подпоручика. — Сейчас же возвращайся! Я жду!
Подпоручик долго стоял в каком-то оцепенении. Затем вдруг резко развернулся в одну, потом в другую сторону, освобождая для себя в толпе некоторое пространство. И снова застыл и неотрывно глядел туда, на берег. Затем пружинисто перебросил ноги через металлический леер, ограждавший палубу, и «ласточкой» полетел в воду.
Ничего такого не ожидавшие от смирно переругивавшегося подпоручика с матушкой, офицеры и солдаты разом загомонили, задвигались. Темнолицый усатый крепыш-поручик выхватил у рядом стоявшего солдата карабин, передернул затвор, стал прицеливаться в плывущего в ледяной воде подпоручика.
— Ах ты, гад!
И тут на плечо поручика легла чья-то ладонь. Он обернулся. Увидел стоящего перед ним командира сводного конного корпуса генерал-лейтенанта Барбовича.
— Иван Гаврилович? — лишь на мгновение отвлекся поручик, — Я его счас! Не сумлевайтесь!
— Не нужно, — сказал Барбович. — Верни карабин.
— Ну, как же… изменник Родины, гад!
— Мать — тоже Родина, — глухо сказал Барбович и, протиснувшись сквозь толпу своих конников, ушел в трюм.
Вспомнив этот случай с Барбовичем, Врангель коротко взглянул на Кедрова, затем на Кутепова.
— Они не предали Родину. Ее у нас уже нет, — тихо и с тоской сказал он.
— Пока — нет, — согласился Кутепов и, немного помолчав, с легким раздражением, глядя на Врангеля, спросил: — Вы, верно, устали, Петр Николаевич?
— Не люблю пустословия. Раньше надо было о Родине вспоминать. Там, под Каховкой. И в Крыму тоже!
— Вы словно в чем-то нас обвиняете! — проворчал Кутепов. — Не только я виноват в том, что мы потеряли Россию. Все мы. И я тоже. Поэтому я не в Париже и не в Лондоне, хотя мог бы туда уехать. Поэтому я вместе с армией. Надеюсь, весной с Божьей помощью, мы вернем ее. Это я и хотел сказать. А тех, на «Язоне», извините, я считаю предателями. Изменниками. И слово «Родина» — для меня не пустой звук.
«Началось. Бунт на корабле» — подумал Врангель, уловив эту напористость в тоне генерала. Никогда прежде он не позволял себе такого тона в общении с ним. И то сказать, кто он теперь? Какую страну представляет и он сам, и его армия? Не самое трудное было: увести армию из России. Трудности начинаются только сейчас: сохранить ее, не растерять веру в то, что изгнание — это временно, что они еще вернутся на родную землю победителями. Без этой веры армия скоро превратится в бесправный эмигрантский сброд, а его командующего будут считать авантюристом, которому приличные люди не станут подавать руку. Жалкий удел!
Врангель решил сделать вид, что не обратил внимания на тон Кутепова. В конце концов, он прав. Слово — тоже оружие. Особенно такое слово. Не зря мудрый Барбович поставил эти два слова рядом. Слово «Родина» в его высоком смысле имеет такой же вес, как и слово «мать». А тон? Вероятно, Кутепов провел бессонную ночь. Ему пришлось несколько раз объезжать на катере эскадру, разбираться в происшествиях, улаживать мелкие недоразумения и конфликты. Вряд ли это способствует хорошему настроению.
— Что еще? — мягко спросил Врангель.
— Больше ничего, заслуживающего вашего внимания, — в тон Врангелю ответил Кутепов, но затем, вспомнив что-то, совсем уж потеплевшим голосом добавил: — Впрочем, есть прибавление в списочном составе армии.
Врангель поднял на Кутепова удивленные глаза.
— У генерала Слащёва вечером родила жена. К счастью, на «Твери» нашлись медики, они приняли роды.
— Мальчик, девочка?
— Девочка.
— Он-то, поди, ждал мальчика?
— Девочка лучше, — сказал вице-адмирал Кедров. — Девочки остаются при родителях, а мальчики… мальчиков истребляют войны.
— У вас есть дети? — спросил Врангель.
Кедров поднял руку с растопыренными пальцами:
— Пятеро.
— Имеете право на такие суждения, — улыбнулся Врангель и добавил: — У Слащёва теперь прибавится хлопот, меньше времени будет уделять склокам. Пожалуйста, поздравьте его от моего имени.
— На «Твери» Слащёва никто не видел. Кто-то сказал, что он на «Илье Муромце». Так что, судя по всему, счастливый папаша еще не ведает о прибавлении семейства.
— По возможности, переправьте его на «Тверь»! — приказал Врангель.
Глава вторая
Эскадра двигалась медленно. Иногда крейсер ложился в дрейф, и все суда, следующие за ним, тоже останавливались, ожидая, пока их догонят и станут в строй отставшие. Затем крейсер снова трогался, и за ним, как утята за уткой, цепочкой двигались остальные суда.
Уже с самого начала стала сказываться нехватка продуктов питания и питьевой воды. Хлеб с первого дня стали выдавать по полфунта на человека и полкружки воды утром и в обед. На некоторых судах выдавали еще и по тарелке жидкого супа.
Были и запасливые беженцы, эти во время оставления города примкнули к мародерам. Они принесли с собой на суда немного различного съестного, главным образом муку, и теперь пытались превратить ее в нечто съедобное: размешивали ее с морской водой, вымешивали и за неимением ни примусов, ни керосинок пытались печь на горячих судовых трубах что-то вроде коржиков. Во всяком случае, с их помощью можно было хоть немного обмануть голод.
